Монолог о пути

12

Мое отчаянное желание уехать из Тарту в Ленинград можно рассматривать и как вынужденное. Пять лет тому назад я оттолкнулся от медицины, но все еще боялся, что борьба за существование вынудит меня вернуться к специальности, которая- таки значилась в моем дипломе - "врач-лаборант". И ведь такое случилось с Колей. Он сделал несколько слишком смелых шагов, и чем это кончилось?.. Я часто поступал довольно решительно, даже опрометчиво, но до своего предела, а дальше - ни-ни! Меня удерживал нерассуждающий страх. Так было с переходом на химический факультет: и думать не смей! Так было еще несколько раз. Страх неустойчивости, инстинктивный, почти подсознательный. Я говорил уже - чувствую, что теряю равновесие.

Значит, от медицины я сбежал в биохимию. Потом сбежал от армии и из Тарту сбежал в Ленинград?.. Нет, чересчур просто. Смерть Мартинсона сделала дальнейшую учебу в Тарту бессмысленной. Личной жизни у меня не стало. И науку я хотел другую, уже понял, что мы на задворках. Так что я не совсем сбежал, я ухватился за единственную возможность, которая казалась светом в окошке. Вот именно - свет впереди, так я воспринимал свою единственную возможность. У меня просто не было другой, равноценной этой, не из чего было и выбирать. У меня так часто получалось, что выбора просто нет. Или мне так казалось?. То ли я сам припирал себя к стенке, энергично отталкивая другие возможности, то ли путь, действительно, был всегда один?..

13

Я немного опасался ехать в Россию, где никогда не был раньше. Ведь я не просто сел на поезд и за одну ночь приехал в другой город. Я переехал в новую для меня страну.

Что мне дал этот переезд? Изменился масштаб моих представлений обо всем на свете. Я узнал значительно более крупных, интересных людей. Эстония страна с малоинтересной культурой, сравнительно молодой и еще неразвитой, склонной к подражанию. Россия велика и открыта, этому способствует русский характер и весь стиль жизни. Здесь есть, чему поучиться. Вспоминаю, как старший брат говорил мне про эстонцев - " у них есть, чему поучиться", противопоставляя их русским. Учиться можно у всех, но ... Что было бы со мной в Эстонии - не знаю. Может, я навсегда бы завяз в провинциальной науке, как один из моих приятелей, или стал бы администратором, как другой? Мне ясно только, что в России все во мне происходило быстрей и активней, чем было бы в Прибалтике.

Я с такой силой и быстротой "вовлекся" в науку... что вылетел из нее, как пробка, через двадцать лет. В Эстонии я бы не успел добраться ни до своих картин, ни до книг. Скорей всего, их просто не было бы. Но можно посмотреть на вещи и по-другому: я с такой бездумной легкостью, с таким увлечением взялся за науку, даже не подумав, подходит ли она мне... что потребовалось двадцать лет блужданий, прежде чем я что-то понял. Но, может, мне нужен был именно такой путь "созревания"? Или неважно, где я "гулял" бы эти двадцать лет, постепенно созревая для своего следующего поворота?

14

Что изменилось во мне после Ленинграда? Я теперь чувствовал себя ученым. Я с большой силой и настойчивостью вовлек себя в это дело, поверил в него, полюбил - конечно! и заставил поверить в себя других. Я гордился своей работой, хотя и знал, что она не лучшее мировое достижение. Одно не мешало другому: я верил, что это только начало. Я сумел все это сделать сам! Только я знал, как это мне далось.

Поездки на мясокомбинат за "сырьем". Мороз, вечер, еду обратно в ледяном трамвае, ведро с печенью со мной. Целый день унизительных хождений, просьб, блужданий по "инстанциям"... Я счастлив, что холодно, и печень доедет целехонькая, и не думаю о своих руках и ногах. Я не ел с утра, и должен, приехав, тут же начать выделение фермента, а это значит - ночь в Институте. Ничто меня не останавливало, ни закрытые двери, ни постоянное напряжение.

Ира Болотина не пускает меня на прибор, потому что я не включил ее в свою статью. Здоровая сытая бабища лет тридцати пяти. Она приезжает на работу к восьми, включает прибор и уходит болтать к подруге. Я прихожу и ничего не могу сделать. Ехать на работу мне два часа. Тогда я встаю в пять, приезжаю раньше ее и сажусь за работу. И так месяцами. Она бесится, но ничего поделать не может. Но если я отойду, она тут же займет мое место...

Иду за деньгами - их нет, нет, нет... Реактивов нет, нет, нет... Ничего нет, людей нет, советчиков уйма и все ничего не понимают! Наука уходит, а я трясу своими лохмотьями далеко позади! И так все три года. Конечно, любил то, что получилось, гордился, оправдывал как только мог, прощал все слабости, видел только сильные стороны, достижения... как всегда это у меня, во всех делах. Я все знал о своей работе - и прощал. Какое-то время, конечно. Это как любовь к своему ребенку. Конечно, я догадывался, что не проявил большой глубины, не сумел ничего крупного придумать. Но не это самое печальное, как я сейчас понимаю. Я так и не понял, что могу сам в науке! Ни тогда, ни после - все эти двадцать с лишним лет! А потом это потеряло актуальность - пропал интерес. Но досада осталась. Как тот столбик в детстве, через который побоялся перепрыгнуть.

Это теперь я знаю, а тогда?.. Смутное недовольство и острая злоба на мелкие ежедневные препятствия. Никаких, конечно, обобщений. А кивать на обстоятельства я никогда не любил.

Я продвинулся дальше в область, в которой чувствовал себя напряженно. Усовершенствовать свои знания было сложно, при том темпе работы, который я задал себе. Как я ни уверял себя, что "закапывание" в основы мало поможет, спокойней мне не становилось. Моя "фундаментальность" спорила с моим любопытством, стремлением крутиться вокруг своих "молекулок" целыми днями.

Итак, я стал ученым, утвердился в своей страсти к науке, чувствовал себя победителем. Благодаря Ленинграду и М.В., увидел совсем другой масштаб в науке, да и в людях, в жизни. И сделал большую глупость, женившись.

15

Бывает, проживешь где-то неделю и уже считаешь это место своим. В Ленинграде я остался чужим. Этот холодный ровный, продуваемый всеми ветрами город я не любил. После уютного маленького городка он был для меня страшен и нелюдим. Я часто по воскресным дням бродил по улицам, смотрел на лица, на дома... И не понимал, как здесь можно жить, да еще и любить - эту ледяную грязную воду, парадность улиц и убожество, черноту дворов, огромные коммуналки, разбитые ступени, грохочущие трамваи с широкими, как ворота, дверями...

Я не видел ничего больше, потому что только работал, а в остальное время восстанавливал силы. Может, не так примитивно все было, но я ничего не помню о своих ленинградских знакомых - их почти не было. Я жил как во сне, без воздуха, тепла, общения. Меня угнетали библиотеки, своей огромностью, холодом, сложностью каталогов... Я выписывал книги, множество журналов и все должен был прочитать. Я читал много, но больше просматривал, плохо понимая. С детства привычка: если не понимаю, то вместо того, чтобы остановиться, разобраться или вовсе отложить, какой-то бес тянет меня дальше, и я выуживаю крохи из многих страниц, голова пухнет, трачу время... Потом я обнаружил, что, как во всем плохом, в этом есть капля хорошего: многократно читая одно и то же, постепенно выуживая одну деталь за другой, я многое запомнил и понял. Этот метод противоположен вдумчивому закапыванию в справочники и словари и, наверное, хуже его, как и многое, что я придумал для себя. Мне нужна была хотя бы иллюзия продвижения, и хотелось увидеть свое дело целиком, сразу, пусть поверхностно. Если я не вижу все дело сразу, то не вижу ничего.

Я нашел учителя? В каком-то ограниченном смысле - да. Но это не был тот идеал ученого и человека, каким казался мне Мартинсон. Наверное, я стал старше, больше видел и уже никому так не доверял. М.В. не был для меня ни идеалом, ни даже образцом для подражания. И в моем деле ничего не понимал. Но он был светлой личностью и скрашивал мою довольно суровую жизнь. Благодаря ему я увидел, что можно наукой заниматься совсем не так, как пытаюсь я. Я не раз говорил ему о своих пробелах в образовании. Он задумывался, потом смеялся - "знаете, сколько лет я все собираюсь постичь..." и называл какую-нибудь новую область. И это не особенно угнетало его, он писал поверхностные статьи о связи физики и биологии, потом огромные тома, сплошная эклектика. Другой человек. Но вспоминаю его с благодарностью: если бы не он, сидел бы я в своем Тарту и был бы там "нашим крупным ученым". А скорей всего, они бы меня заклевали, и я читал бы лекции, лысый, старый, со своей толстой первой женой. Что за глупости лезут в голову!

16

Я почти ничего не пишу о науке, о ПРОЦЕССЕ - работе, людях, с которыми виделся каждый день, разговаривал, смеялся, они мне помогали... О своих радостях, победах... Ничего! Может, когда-нибудь, в другом месте, но вряд ли. Не вспоминается. Никогда не вспоминаю этого, что поделаешь. Странно, это было важно для меня тогда, значительно, ведь я жил этим. Много лет именно это - работа и люди, удерживали меня в науке.

Это-то мне ясно, мне другое не ясно - почему я ушел. Ведь не потому, что любил, а потому что НЕ ЛЮБИЛ. Что же я не любил, что отталкивало меня? Об этом я стараюсь писать, а не "дать верную картину" - и то и се, и третье, и десятое... Никакой "картины жизни" я давать не собираюсь. Я говорю с собой. Этот текст - МОНОЛОГ, то есть, голос в тишине, вот что такое - "монолог". Голос о том, что для меня важно. Здесь не может быть больших художеств, вся суть только в голосе. Это моя речь, тот "след на стекле", о котором говорил Мандельштам. Этот след - жизнь, как я ее чувствую сейчас. Я смотрю сверху, из конца. Я ушел из науки, а не остался, вот в чем вопрос. Если бы остался, была бы идиллия и мемуары. Если бы просто жил и так и сяк, то были бы "итоги", как у умного холодного Моэма. У меня - "монолог".