Монологи

— Можно сигарету на утро? — она выжидающе смотрит. — Пару? Ну давайте пару.

«Сколько же я просидела?» — спрашивает она сама у себя, направляясь от стола к двери. Ступает Людмила Никифоровна осторожно, ступает так, чтобы ноги ее в стоптанных туфлях, прихваченных резинками, не издавали этого ненавистного ей звука старческой походки — шарканья. Он вызывает у нее отвращение — она морщится, как от дурного запаха.

— Сколько же я просидела? — говорит она вслух и вдруг оборачивается. — Я давно хочу вам сказать… что-то очень важное… очень… — она сдвинула брови на переносице, знак крайнего напряжения, и… пауза. Подняла брови, взгляд в упор. — Я давно хочу вам это сказать: курить вредно! — и села.

…И села. Где стояла, там и села, на край тахты возле двери, не для того чтобы сидеть, а чтобы не стоять. Чиркнула спичкой, сморщилась от дыма. Казалось, что когда она морщится, ее лицо становится похожим на лицо лилипута. Вдруг собирается в сморщенный кулачок…

— Когда я танцевала… в театре… раньше… я не курила раньше. Подвиньте, пожалуйста, пепельницу. Даже в войну не курила. Все курили, а я — нет. Если бы я курила, то не смогла бы столько лет… Сколько? Ой, много! С десяти лет на сцене. Недавно приходили из журнала «Театр», спрашивали, взяли кое-какие рецензии… И ушли… Я ведь сама пришла в студию. Мы с сестрой жили у тетки — мамы мы не помнили, она умерла, когда мы были совсем маленькие. Жили мы страшно далеко, за городом, сейчас это город, а в то время туда ничего не ходило. Только пролёткой. Ходила я пешком, в кармане ни гроша. Пришла в театр, говорю… Где спички? Спасибо… говорю: «Хочу учиться танцевать», Чистяков меня сразу взял — и на сцену. «Русалку» в театре ставили. Он говорит: «Хочешь Русалочку изображать?», — что, как, почему ничего не спрашиваю: «Хочу», — говорю, — «Русалочку». А там, оказывается, говорить надо. Это опера, и там есть такое место, где говорить надо, а не петь. Князь, ну, вы знаете: «Откуда ты, прелестное дитя?», а я ему в ответ, мол: «Матушка послала», боже, какую гадость вы курите, всё время гаснет… Весь сезон шла «Русалка», я свой текст могла ночью со сна повторить, все говорили «русалочка-русалочка, прелестная русалочка», а меня уже тошнило, казалось, лучше день напролет в балетном у станка стоять, чем пять минут говорить… но сцена… сцена, меня согнать оттуда было невозможно. И так до конца. Днем температура, лихорадка, умираю, вечером на сцену — и ничего нет. Никаких болезней. Зарема в «Бахчисарае» — вот была история. Недавно приходили какие-то журналисты, я уж не знаю кто-откуда, приходили, спрашивали, кого я помню. А кого помню, всех помню. Всё помню. Декаду в Москве помню. И про Зарему помню. После декады, говорю, в Москве… Когда? Ну, в тридцатых… В тридцать четвертом?.. Нет, в тридцать седьмом… Ну какая разница, в тридцатых. Тогда все, мало-мальски кто на ногах стоял, звания получили. Все народные-перенародные, заслуженные-перезаслуженные, все великие, а смотреть зрители ходят на меня. Нет, мне ничего не дали, и потом тоже не дали. После декады — банкет в Кремле. Нет, я не робела, но нахалов не люблю. И сейчас не люблю. После ужина, говорят, можно танцевать вальс. Ну не фокстрот же… Ну вальс так вальс. Я пригласила на вальс Буденного. Он немного потоптался и передал меня Ворошилову. Что? Что вы говорите? Хорошо что не Берии? А мне он понравился. Импозантный. Вежливый. Кавалер. И костюм носить умел — не мешком на нем висел. Что Берия, я со Сталиным рядом стояла, близко, как вот с вами сейчас. Он все время улыбался. Сейчас никому про это не скажи, сразу в лоб: «Так тебе Сталин хороший?». А я прямо говорю: «Когда рядом со мной стоял, был хороший, а потом испортился». Дал он распоряжение: на день закрыть ЦУМ для посетителей, и запустить туда театр. Уж больно, говорит, ваш театр ободранный. Кому говорил? У-у-х. Сто раз прикуривать надо. И спички сырые, и сигареты сырые. Зажигалка работает? Спасибо. Весь день скупались в ЦУМе. Вспомнить приятно.

Зарема. Вы видели портрет мой в «Бахчисарае»? В чалме? Над тахтой? Нет, это Шехерезада. В чалме — Шехерезада, тоже был красивый спектакль, только маленький, недолгоиграющий. И один не шел, соединяли с одноактной оперой, или с еще другим коротким балетом. Однажды после «Бахчисарая» приходит за кулисы один поклонник и говорит: «Дурак, — говорит, — ваш Гирей, как можно такую Зарему разлюбить?». Смотрю, Тонька — она Марию танцевала — зеленеет. Под гримом видно, из-под слоя тона. Сидит как каменная. А тот заливается, соловей-соловьем, только басом. Интересный был мужик. А Тоня разговаривать со мной перестала, репетируем молча. Но злость от нее такая, что аж скрючивает. Я и упала. Причем на спектакле. В адажио с Гиреем, он не удержал меня, я на ногу плохо встала, боль такая, что в глазах темно. А Тонька в кулисе стоит, смотрит. У меня это впервые в жизни, но так, что до сего времени помню. А Лёлька Грызлова вон каждый спектакль расшибалась досиня, вся в трещинах ходила. Значит, плохо разогревалась. А я за два часа до спектакля уже у станка, греюсь. Костюмерши говорили по мне можно часы проверять, они любили меня за то, что можно было спокойно меня одеть, и за то, что художники в гримуборную ко мне почти не заходят, — не суются. Не мешают нам. А тот случай с Заремой был особый. Антракт большой сделали, Зину вызвали — мы с ней в очередь Зарему должны были танцевать. Скорую вызвали. Врач уколол меня чем-то, какое-то сильное обезболивание дал, боль есть, но вроде не моя, вроде со стороны. Я смотрю, Зинка одетая, разогретая, под гримом сидит и ждет. Перед зеркалом, в гримуборной. Я говорю: не будет этого. Говорю, сама дотанцую. Замдиректора говорит, Люда, псих, тебе в рентгенкабинет, а не на сцену. Володя, царствие ему небесное, выручил, поддержал. Он Гирея танцевал, полспектакля прошло, он уже устал, а Зинка крупная, в два раза больше меня. Володя говорит, это афишный спектакль, вторая премьера, Люда, может, имеет право. Если хочет и может, пусть дотанцует. Как дотанцевала — плохо помню. Почти без сознания. Я попросила Феню из медпункта — она ларинголог, но какая разница, — попросила, чтобы стала со шприцем в кулисе и никуда ни шагу, пока я на сцене. Представляете? У меня как пауза, так я в кулису, уколюсь — и снова на сцену. Все, кто были в театре, собрались в кулисах и глаза таращили. Челюсти поотваливались. И Тонька тоже стоит. А Зина потом говорит: «Ну и стерва ты, Люда, никому танцевать не дашь». Скандал устроила… Она, конечно, не права была. Это был мой спектакль, моя очередь, я была вправе. А бедро зажило. Осложненный перелом… Конечно осложненный! Танцевать с переломом — никто не поверит. Никто ничего не заметил в зале. Рецензии прекрасные. Я разве не показывала рецензии?

Людмила Никифоровна посмотрела на светлеющие окна, сложила ладони, потянулась, что-то хотела еще сказать, что-то хотела спросить — не спросила, хотела подняться — не поднялась. Потянула безнадежно погасшую сигарету — и отложила ее в пепельницу.

— А вы знаете почему ко мне художники редко входили? Знали, что — бесполезно. Я все костюмы для себя переиначивала. Нет, конечно, только те, что для меня сшиты. Меняла всё по-своему. Ну, не всё, конечно. Детали. Но вполне достаточно, чтобы они сердились, художники. Безвкусица, кричат. А я то себя знаю. На ком другом безвкусица, а на мне — в самый раз. С костюмом Эсмеральды целая история была. Костюм я решила расшить бисером. У свекрови взяла бисерное ожерелье, распустила, а нанизать не могу — нет такой иголочки. Должна была быть специальная, тоненькая, как волос. Я несу бисер в костюмерную, в цех костюмерный, сделайте, говорю. А они заупрямились. Нет, и всё тут. В эскизе, говорят, этого нет. Ну, я к моей одевальщице. Она всё сделала. Ей тоже понравилась моя идея с бисером и колокольчиками. (Пришили колокольчики по подолу. Эсмеральда же цыганка.) Я долго танцевала в этом костюме. Даже, когда спектакль сняли с репертуара. Почему? Ну не почему. Каждый спектакль имеет свой срок, а потом, говорят, устаревает. Костюмы пыльные, декорации старые, состав уже танцует заученно, без интереса. Бывает так, заболтанный спектакль. А потом спектакль возобновляют и он живет как новая постановка. Так вот, у меня этот костюм и без спектакля был как живой. Нас же посылали на шефские. Актеры шли неохотно: бесплатно (деньги не платили, а в норму засчитывали). Да и публика не та. И сцена не та. Всё не то. Шефский концерт, как нагрузка. А я не возражала. (Некоторых это тоже бесило. Ну как не покапризничать!). Нас иногда возили в Парк Культуры и Отдыха — так что, вообще, удовольствие. Открытая площадка, свежий воздух… Публика доброжелательная. Когда я выбегала в своем платьице Эсмеральды — все ряды вставали, чтобы разглядеть из чего и как устроен мой наряд: звенит ведь. Мы с ним пользовались успехом. И уже были у меня и свои поклонники — тамошние. Одного особенно запомнила: он всегда ждал меня после моего номера. В одной руке — роза, явно только что сорвана с клумбы, в другой — мороженое, Эскимо на палочке. Для вас, говорит, и для Эсмеральды. Парень чудный, добрый, оказалось, был студентом, летом в парке подрабатывал рабочим — глаза грустные и умные. Вот так и осталось в памяти: Эсмеральда, колокольчики, студент-поклонник, мороженное не слишком сливочное — время было не слишком сливочное, и отголоски шумов Парка. Мы называли эти выездные концерты «едем на Чаир» — смех вспомнить, однажды в расписании на доске появилось это «едем на Чаир». Расписание-то составлялось в режиссерском управлении, а там был администратор, который ездил с нами на концерты. Он — бывший тенор в театре, фамилию — убейте, не вспомню. Но звали его Альфред. Аль-фред… (Людмила выразительно повертела шеей, приподняв подбородок, поправляя несуществующий бантик-бабочку. Ну, «фрачный герой», ни дать — ни взять!). Мы называли его «коммерческий тенор». Он начинал концерт и обязательно сначала какая-нибудь, как он говорил, порядочная песня. Ну, народная, под баян. А потом, это самое танго «В парке Чаир» — страшно модно было тогда. Аплодисментов — буря. Но что это был за Чаир, где он, что он — никто понятия не имеет. Сладость неизвестная, можно сказать — безымянная. Я не выдержала однажды, говорю, открой секрет, что это за Чаир и где он есть. А он такой весь из себя во фраке, с бабочкой, говорит: — А тебе, Людмила, все надо знать, — он и сам-то не знал что это за Чаир. Это, — говорит, — везде где тепло и солнце светит. И всюду где есть твои чары.

Мы хоть и ездили на концерты вместе, но были довольно далекими знакомыми. Так «здрасте-до свиданья». И вот, этот наш администратор-тенор подарил мне прелестную сиреневую с прожилками пудреницу. Лет, наверное, пятнадцать прошло от наших «чаирных» выступлений, уже и вожди сменились и время другое, а Альфред как-то пришел ко мне на день рождения, не помню уж, сколько исполнилось… может… ну, я еще танцевала вовсю. Короче, гости, комплимент, тосты, за здоровье пьют, ну как водится. А он так красиво, как джентльмен, подошел, ручку поцеловал и коробочку преподносит. — Это вам, — говорит, — на память сувенир из камня чароит. Редкий камень, только на реке Чара добывается, дарю в честь Ваших чар и в память о совместных гастролях в парке.

Сейчас, гляньте, вон, на углу витрина магазина — там и шкатулки, и подсвечники и кольца… А тогда это была невидаль, редкость. Много лет служила мне эта пудреница, все Альфреда напоминала. И реку Чару, на которой никогда не была, и парк, и молодость. И колокольчики со мной большой кусок жизни прошли. Спасибо Вале. Нет — Люде. Нет, Вале, Валя — костюмерша. Люда завлитом была. Людмила Феоктистовна. Тоже было… Ее фамилия… не то Мамлакат, не то Момолат. Мы ее называли Главцитат (а позднее — Ацитат). Ей бы только писанину писать: первое, второе, третье действие, первая постановка, вторая постановка, ну, ей положено… — завлит. Обложится книгами и дует из них. А в музыке — не в зуб. Сидит в своей литчасти и скребет по бумаге. Или стучит на ундервуде, или вундеркинде? Как правильно? Я однажды к ней, Людмила, говорю, Феоктистовна, зайдите в зал, сейчас спектакль начнется. Не помню уж, что было тогда… кажется, «Баядерка». Я танцевала. А сама думаю, странно видеть ее в ложе, не театральная она какая-то, всё бегом, всё в полноги, с бумагами, бумагами… и всегда в белых носках. Даже, когда туфли на каблуках, в носках. И всё про всех знает. Всё, кроме музыки. Главцитат. Кажется, знала только «Гаянэ». И то потому, что там танец с саблями. Знала, конечно, что Арам Ильич за балет Сталинскую получил. А за «Спартака» — Ленинскую, когда Сталина уже не было. За то ее и держали. Я прошу ее: «Зайдите, — говорю, — в зал». Когда «Баядерка» была. А она повернула ко мне голову и нагло говорит: «Я эти ваши фуэте терпеть не могу». Как выстрелила. Я говорю: «А за что в театре держим?». А она: «Не вы держите». Поговорили. Работала она в театре не долго, а очень долго. В конце-концов оперный хор на капустнике спел белорусскую «Перепелочку», про перепелочку, что старенькая стала, а в припеве — «ты ж моя, ты ж моя, Феоктистовна!». Она вскоре ушла из театра, но свое дело сделала: многих хороших извела из театра.

Был такой прекрасный художник Виктор, Виктор… Ну не помню фамилии. Скандалил со мной, но ни разу до худсовета не довел. Несклочный был. Я ему говорю, ну что вы упрямитесь, вы ведь скоро уедете в свой Свердловск — его туда пригласили главным художником, а из нашего почти выжили, — а мне с костюмом оставаться и танцевать в нем спектакль. Он смеялся. Расстались друзьями. Он мне долго открытки к праздникам слал. И начинались они так: «Пользуясь тем, что мы живы…». Я сперва злилась. А дальше: поздравляю, желаю, целую. Мой Толик из себя выходил: как так, вы всегда конфликтовали, а сейчас «поздравляю, целую»? В конце-концов он научился не ревновать. Жена-балерина — это испытание, как говорила его мама, Царство ей Небесное, свекрови моей. Мы с Толиком жили больше десяти лет и жили очень хорошо. Нет, он не имел отношения к балету, только терпел. И переживал за меня. Когда я собиралась на спектакль, он садился в угол на тахту, где нет света, вдали от торшера, и смотрел. А потом говорил, по тому как ты собираешься, я вижу как ты будешь танцевать. Я — твой зритель до того, как поднимается занавес. Нужен тебе зритель? Я говорю: О да! И непременно влюбленный зритель. Влюбленный — настоящий зритель. Остальные — подсадные. Я вообще не верю в «объективных». Раз пришел в театр — значит пристрастен. К чему-нибудь или к кому-нибудь. И слава Богу. А наше дело — собираться, одеваться и очаровывать. Кого? Бог с вами, как это — кого? Какая разница?!

— Я вон разговорилась, а мне завтра утром, нет, уже сегодня, на зубовное свидание. Боюсь ли? Нет. У меня привычка — не бояться. Очень важно, кто раньше лечил. Нам повезло: лет двадцать пять мы лечились — весь театр — у одного зубного врача. Он уже был больше чем врач: всех балетных знал в лицо и по именам, кто что танцует, все выходы — когда, из какой кулисы, под какую музыку, насвистывал, напевал и даже «ножкой делал». Очень смешной был человек, смешно всех показывал и сам себя пародировал. Маленький, кругленький… Гриш Гришич. Сейчас его сын принимает. Тоже Гриш. И тоже Гришич. Если не уехал. Наш Гриш Гришич и придумал это выражение — зубовное свидание. Очень точное. Ну, с балетными ему куда легче, чем с вокалистами. Вокалисты, конечно, совсем отдельная поэма для дантистов, мы-то зубы на ходу не теряем, а с вокалистами масса курьезов. Он очень смешно их показывал. Говорил, как однажды к нему пришел народный-перенародный, народнее не бывает, встал в позу и говорит: сделайте мне назавтра то-то и то-то, у меня спектакль завтра правительственный. А Гриша говорит: «Какой спектакль, у вас насморк в водопроводной стадии, идите подлечитесь, подлечите кран — придете». А тот встал — Гриша очень смешно показывал…

Тут Людмила Никифоровна встала, опершись на палку, повернула голову:

— Встал вот так, в позу памятника, поднял голову, вытянул шею, повернулся в профиль и торжественно, как Левитан: «Я, может, жертва искусства. Меня может из орг'aна продуло».

— В те времена все шло на пользу. Даже зубные врачи. Давно было, да недавно. Молодость. И все талантливы. И влюблены в театр, и друг в друга. Я недавно попала на «Спящую». Ну что сказать… Всё есть. Танцуют вместе. И по отдельности. Всё правильно. Оркестр попадает в танцоров, танцоры — в музыку. Красивые декорации. Всё есть и чего-то нет. Что-то ушло. Новое поколение — холодное поколение. Что ушло? Не знаю. Вернее знаю, но не знаю как назвать. Ремесла для сцены, — только ремесла — мало. Если не умираешь без сцены, значит живи без нее. У нас ремесло тяжелое — пот, пот, а то и пот с кровью. Если это применить к другой профессии, можно выучиться на кого угодно. И стать хорошим химиком, электриком. Даже завлитом.

Она улыбнулась краем глаз, краем губ. На сей раз это было ее лицо… Вот стерва. Ровесница 20-го века… Одеваться, очаровывать… По ней и сейчас можно время проверять.

— Который час?

(Господи, какая разница? Это все равно что в ливень капли на одежде считать).

— Светает? Не светает, а светло уже.

Она стоит, опершись двумя руками о палку, и смотрит мимо меня. Словно не здесь, не в этой комнате, как всегда, когда вспоминает театр. Стоит в проеме двери и смотрит на посветлевшее окно. Наверное, думает, что давно ушла…

— … Над пианино? Не Толик. Толик над зеркалом. Над пианино другой человек, печальная история. Он был режиссер, но не оперный, а драматический. С войны пришел — ни кола, ни двора, кости и кожа, глаза как колодцы, и руки как узлы. Он меня провожал после какого-то вечера, я ему говорю, вы, говорю, как адажио в исполнении на ксилофоне. Не обиделся… Он — один, я, после смерти Толика, как сирота на ветру, что-то соединило нас. Я тогда жила в общежитии театра, мне дали угол выгороженный из комнаты, но все-таки четыре стены, вроде, отдельная комната. Он не захотел там жить — очень был упрямый и самолюбивый. Не мне, не нам, а тебе дали, говорит, комнату эту. И не наш театр, а твой. Сняли мы комнату недалеко от театра, почти напротив, — старый, пятиэтажный, знаете? Во дворе флигель — вот там и сняли, во флигеле. Хозяйка тетя Паша его жалела очень. Добрая душа. Я до сих пор ее вспоминаю с благодарностью, а Петр — ну никак. Всё ему не то. Она, говорит, так давит своей добротой, что жить не хочется! Все время надо помнить, что она добрая. И подал заявление в свой театр на семейную комнату. Паша обиделась на него. Но он был человек необычный, нервный с войны пришел. И очень независимый. И был он человеком одержимым. До войны еще работал с этим… ну… украинский Мейерхольд. Помните? Нет? Его уничтожили, а всех последователей постепенно, постепенно… Был у Петра еще должок: ушел он из немецкого плена, из лагеря. Ну разве в то время такое прощалось… Пленных-то не было, объявлено было. Предатели, а не пленные. Ну чтобы мало не показалось… Однажды, шел он вечером с занятий из театрального училища — он там сценречь и сцендвижение преподавал, и кто-то его по имени окликает, и все регалии-чины, капитан такого-то ранга, такого-то полка, такой-то дивизии Петр… и дальше всё по анкете: