Монреальский синдром

— Что?

— Вы говорите об иллюзии оптограммы. В конце девятнадцатого века существовало народное поверье: когда смерть внезапная и насильственная, глаза убитого фиксируют облик убийцы. Ну, запечатлевается он там — как на светочувствительной пленке…

Светочувствительная пленка, глаз, кинофильм — слова, которые постоянно возникают с самого начала следствия.

— …Врачи того времени тоже склонны были поверить в это. Они полагали, будто можно извлечь из ретины трупа портрет преступника. Под оптограммой подразумевалась как бы непосредственная запись убийства телом того, кого убивают. В былые времена у медиков считалось нормальным изъять из глазных орбит трупа глазные яблоки, а из самих яблок — хрусталик, и сфотографировать то, что запечатлелось на сетчатке, чтобы получить «вещественные доказательства» преступления. Врачи использовали тогда этот метод, считая, что способны помочь полиции, и действительно — иногда, опираясь на эти «улики», арестовывали того или иного человека. Вполне вероятно — ни в чем не повинного.

— А… а что — такая функция ретины в принципе возможна?

— Да нет, конечно! Не случайно же в названии феномена слово «иллюзия».

Люси задала последний вопрос:

— Скажите, доктор, а в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году кто-нибудь еще в это верил?

— Нет. Представьте, даже в пятидесятых годах прошлого века люди уже не были такими отсталыми!

— Спасибо, доктор.

Она попрощалась и повесила трубку.

Иллюзия оптограммы…

Иллюзия не иллюзия, но убийца совершенно явно хотел привлечь внимание к изображению, его власти, его связи с глазом. Убийца или убийцы. Этот орган зрения — этот невероятный инструмент, этот колодец, через который свет достигает мозга, этот туннель, посредством которого мозгу доставляется знание о физическом мире, — имел для него или для них, должно быть, особое, символическое значение. И был еще, с точки зрения художественной, тем, с чего начинается кино. Нет глаза — нет изображения, нет кино как такового… Связь хрупкая, непрочная, но она же существует! Теперь Люси рассматривала убийцу как личность, одержимую двумя страстями: к медицине (глаз как орган, который препарируют) и к искусству (глаз как средство информации и проводник, передатчик образов). Если убийц было двое, у каждого, вероятно, была своя «специальность». Медик и кинематографист…

Все еще погруженная в раздумья, Люси остановилась перед кафе-бутербродной. Завибрировал мобильник. Это был Кашмарек, который сразу же перешел в наступление:

— Эй, где ты там?

— Только что от криминалистов, кое-что наскребла, скоро буду.

— Очень кстати. Энебель, я понимаю, что уже поздно, но все равно мы сейчас поедем в одну из клиник Университетской больницы Святого Луки. Это поблизости от Брюсселя.

Люси купила себе сэндвич и, на ходу его заглатывая, двинулась дальше.

— Опять в Бельгию?

— Ну да. Проверены все звонки, сделанные с телефона жертвы, и обнаружено, что среди прочих Пуанье говорил с человеком по имени Жорж Беккер, специалистом по изображениям и мозгу. Ты, кстати, сама же и дала мне его визитную карточку, помнишь? Так вот, он — нейромаркетолог… подумать только, а я и не подозревал, что такая профессия существует!.. он нейромаркетолог, и, оцифровав пленку, Клод Пуанье отправил ему адрес сервера, на который загрузил копию короткометражки, чтобы тот ее исследовал. У нас есть оцифрованный фильм, Люси! Наши эксперты его уже скачивают. Я сейчас же подключу к бригаде специалиста по языку глухонемых и специалистов по киноизображению. Мы скоро разберемся с этим.

Люси молча выдохнула. Ничего себе! Технологиям все же удалось обойти убийц! Они уничтожали людей, чтобы сохранить тайну, а эта их тайна вот-вот окажется доступной на любом компьютере Лилльской полиции.

— Ну а этот Беккер что-нибудь там нашел?

— По его словам, в их исследовательский центр с этой пленкой года два назад уже обращался старик-коллекционер. Шпильман был хорошо знаком с тогдашним директором центра, ныне уже покойным: он умер от сердечного приступа несколько месяцев назад.

Пришлось подумать, прежде чем ответить.

— Наверняка Влад Шпильман почуял то же, что наш реставратор. Если верить его сыну, старик смотрел фильмы из своего собрания десятками раз, так что сам уже стал специалистом. Вероятно, он заподозрил, что за видимым на пленке кроется нечто странное, и хотел фильм проанализировать, разобраться, в чем там дело. Но два года назад… это ведь достаточно давно.

— Ладно, в дорогу! Беккер в курсе, он нас ждет. У тебя все в порядке?

Она посмотрела на часы. Начало девятого.

— Разрешите мне сначала заехать в больницу — хочу повидаться с дочкой и объяснить, почему сегодня не смогу остаться с ней на ночь.

22

Шарко раздумывал, стоит ли ему входить в бар «Каир» — жалкую развалюху на темной, без единого фонаря улице квартала Тьюфикьех. Вдоль всей улицы дремали прикрытые какими-то тряпками повозки, черные кошки мау прыгали по гребням выбеленных известкой оград. В бар вели несколько ступенек, Шарко сбежал по ним, чувствуя, что позволить себе риск зайти внутрь могут, пожалуй, только любители острых ощущений… Блеклая вывеска гласила: «Торговля кофе», большие окна хозяева кое-как залепили газетами — так, чтобы не было видно происходящего внутри. Впрочем, фасады жалких секс-шопов на некоторых улицах Парижа выглядят такими же мрачными и подозрительными.

Комиссар последний раз проверил, с ним ли служебное удостоверение — пусть даже он искренне сомневается в том, что корочки ему здесь пригодятся, лучше им быть на месте, — и бросился в пасть к зверю, где его сразу же обволокло смесью запахов гашиша, мяты и маасселя от кальянов.

Приглушенный свет, урчание мощного кондиционера, массивные деревянные столы, старинные лампы в венском стиле, прикрепленные к стенам бронзовые украшения и бра, тяжелые пивные кружки — все напоминало обстановку английского паба. Официантка — европейская девушка в мини — ходила между столами с подносом, нагруженным спиртным. Шарко ожидал увидеть гнусные рожи алкашей и наркоманов, и его удивило, что посетители — в основном молодые — вполне приятны на вид. И — одеты в полном соответствии с гей-модой.

Педрилы… Его угораздило попасть в гнездилище геев!

Только этого и не хватало!

Под прицелом медовых глаз комиссар твердым шагом подошел к стойке, глянул на часы: таксист доставил его на место за десять минут до срока — и указал бармену, белокожему светловолосому и голубоглазому молодому человеку, на бутылку с янтарной жидкостью и диковинным названием «Old Brent»:

— Виски, пожалуйста.

Прежде чем налить, бармен, пожалуй, чересчур внимательно осмотрел его с головы до ног, а протягивая руку за стаканом, Шарко почувствовал, что справа начинается атака. Ага, прелюдия… Атакующему на вид лет двадцать, смуглый, волосы острижены, как у рекрута, желтая рубашка, на шее — розовый платочек. Юноша прошептал ему прямо в ухо:

— Котик или козочка, пожалуйста?

— Ни то ни другое. Отвали, пожалуйста!

Полицейский взял стакан — ну и лошадиные же здесь порции! — отошел и сел в уголке. Отсюда было удобно разглядывать публику, он заметил среди посетителей как людей с повадками богатых, в костюмах известных брендов, в импортной обуви — они держались настороженно, так и бедняков, куда более женственных и поразительно красивых в своей скромной одежде. Должно быть, здесь, как везде, секс и проституция, позволявшие заработать за ночь несколько купюр, казались надежным средством вырваться из нищеты. Здоровались тут на египетский манер: обменивались четырьмя чмоками, похлопывая друг друга по спине, — взасос еще не целовались, но намерение было неприкрытым. Шарко вздохнул и поднес стакан к губам, но тут же услышал:

— На вашем месте я бы этого не пил. Говорят, один молодой художник ослеп, попробовав в этом баре виски. Хозяин заведения, англичанин, чтобы удвоить выручку, изготовляет напитки сам — обычное дело для старых каирских кафешек.

Атеф Абд эль-Ааль уселся рядом с комиссаром, хлопнул в ладоши и заказал официантке «пару». Шарко, поморщившись, поставил на стол непочатый стакан с виски.

— А вы прекрасно говорите по-французски…

— Я долго встречался с одним другом из вашей страны. И много работал в Александрии с вашими соотечественниками. Французы умеют делать дела.