Монстр сдох

— Гордыня тебя мучит, старина. Никак не можешь смириться, что мы с тобой мошки, а они — воробьи.

Склюнут — и не заметят. Гордыня — страшный грех, товарищ.

— Вряд ли гордыня, — возразил Буга. — Но действительно стыдно. Сколько можно без конца убегать от них. Когда-то надо и столкнуться.

Время от времени, когда по реке проходил тяжелый транспорт, катерок раскачивался у причала, и в такт сдвигались легкие предметы на стене — часы, картины в тонких рамках, компас. Это вызывало у Буги странные, приятные ощущения, связанные с памятью о детстве. Изумительно все же устроился побратим. На волнах, как в раю.

Саня, отпив вина, устремил на него тяжелый воспаленный взгляд, в котором можно было прочитать что угодно, но не сочувствие.

— Прости, Буга, знаешь, я тебе всегда рад, но позволь спросить, зачем ты пришел ко мне?

— За помощью.

— Хочешь втянуть в разборку между бандитами? Ну спасибо, старина, удружил. За кого же ты меня принимаешь? За такого же придурка, как ты? За совка недобитого?

Буга легко проглотил и совка, и придурка.

— Ни в коем случае, Саня. Мне бы и в голову не пришло.

— Чего же ты хочешь?

— Мне нужны профессионалы высокого класса. Хочу, чтобы ты покопался в памяти. Ты служил в Конторе, я нет. У тебя наверняка остались зацепки. Могу пообещать, если хочешь, твое имя нигде не всплывет.

— Буга, не лезь в это дерьмо.

— Мы оба в нем по уши.

Загоруйко сходил наверх и вернулся с ящиком пива и с двумя веревочными концами.

— Если не можешь, — сказал Буга, — я не обижусь.

Управлюсь сам.

— Дождь собирается, — сообщил Загоруйко. — Что ж, я знаю человека, который тебе нужен.

— Кто такой?

— Он в прошлом году Зону раздолбал. Слышал эту историю?

— Слышал. Но говорили, тот парень загнулся.

— Жив-здоров. Он двужильный. Но к нему нужен ход. Если сошлешься на меня, он с тобой говорить не станет.

— Почему?

— Я для него предатель. С предателями не разговаривают. Их расстреливают. Как и их посланцев. Хотя сам он от Конторы тоже откололся. Гордый очень, как и ты. Но не такой дурной.

— Он может помочь?

— Если не он, то никто. Мы с тобой, Буга, против него даже не суслики. Его фамилия — Гурко.

Когда Саня Загоруйко заговорил об этом человеке, голос у него потеплел и в глазах появился мечтательный блеск, как у собаки, которая вспомнила, где зарыта мозговая косточка.

— Телефон дашь?

— С одним условием.

— Да?

— Если со мной что случится, собственноручно взорвешь «Горыныча» к чертовой матери.

— Сделаю, — пообещал Захарчук.

…Перед тем как ехать на встречу, Захарчук позвонил в офис. С некоторых пор у них с хозяином установился такой порядок: он объявлялся каждые два-три часа и докладывал обстановку. Сумской нуждался в этих звонках, хотя большей частью они были бессмысленны.

Буга опасался, что у Бориса Исааковича сдают нервы.

Причем надломили его не пять миллионов (чудовищная в представлении Буги сумма), которые он передал вымогателям, а недавний случай с Клариссой. В ювелирном магазине (на улице дежурили трое бойцов) к ней подошел улыбающийся красивый молодой человек и с изящным поклоном вручил конверт с фотографиями.

— Что это?

— От вашего поклонника, мисс. Просили передать.

— От какого поклонника?

— Не велено сказывать.

Кларисса начала разглядывать слайды прямо в магазине, но тут ее прохватил колотун, и досматривала снимки она уже вечером вместе с мужем. Фотки (числом тринадцать) были подобраны со вкусом и выполнены в элегантном сюрре, и все бы ничего, если бы не одна общая леденящая подробность. На всех слайдах, будь то Новодевичий монастырь или тенистая аллея, спускающаяся к покрытому кувшинками пруду, или скверик у Большого театра, с группками озабоченных педиков, или просто изумительной прелести ромашковый луг, — повсюду обязательно присутствовала отрубленная, хохочущая голова Бориса Исааковича, родная до слез. Голова на снимках пребывала в разных положениях: то посаженная на кол (у стены монастыря), то катящаяся по лесной тропинке, как мяч, то плавающая среди кувшинок на нежной глади пруда, а то и вовсе угодившая под копыта каменного коня; но особенно она впечатляла, воздетая на простертую длань бывшего вождя революции Ульянова-Ленина. И везде Борькина голова именно давилась зловещим смехом, будто довольная, что наконец-то ей повезло.

— Ну и что? — спросил Сумской, ознакомясь с оригинальной коллекцией. — Обыкновенный фотомонтаж. Рассчитано на идиотов… Меня другое интересует. Почему ты принимаешь всякую гадость от незнакомых людей?

— Фотомонтаж? — удивилась Кларисса, с трудом преодолевшая истерику. — Но это же твоя голова, милый? Или же не твоя?

И тут она впервые чудно захихикала, вобрав голову в плечи, словно ее переехал трамвай. Банкира враз перекосило. Позже он признался Буге, с которым взял привычку делиться самым сокровенным, что не возможность потери состояния и не туманность перспективы его угнетают больше всего, а именно это ни с чем несообразное кудахтанье жены, издаваемое ею всякий раз, как она на него взглядывала. Словно действительно подозревала, что на гнусных слайдах изображена его натуральная голова, а то, что осталось на плечах, не более чем обман зрения.

На сей раз разговор был короткий: у Сумского в кабинете были люди. Он только спросил:

— Новостей нет?

На что Буга обнадеживающе ответил:

— Плохих нет.

— Отлично. Перезвони через час, надо кое о чем посоветоваться.

Посоветоваться — значило на что-то еще пожаловаться. В принципе банкир, несмотря на обрушившиеся напасти, держался стойко, оставался для всех сотрудников таким, каким его привыкли видеть — сухим, желчным, деловым человеком, чуждым эмоций и пустых словоизлияний, и только с Бугой позволял себе расслабиться, капризничал и порой распускал себя до такой степени, что чуть ли не плакал. Почему он выбрал его в исповедники, Буга не знал, но принял это как должное. Не возражал против роли мудрого дядьки-утешителя, хотя это накладывало на него дополнительные обязательства. Слушая слезливое бормотание банкира, сбитого с катушек, он понимал, что не имеет права бросить его на произвол судьбы. Без его опоры Сумскому крышка. Если не додавят конкуренты, а они обязательно додавят, раз уж взялись, то он сам доведет себя до такого срыва, после которого человек превращается в студень, в моллюска и редко обретает свой прежний облик. К тому много предпосылок. К примеру, Борис Исаакович, казалось, уже не воспринимал как реальность угрозу собственной жизни, а зациклился на двух второстепенных вещах: дикая страна, населенная быдлом, в которой невозможно жить цивилизованному, порядочному человеку, и жена проститутка, дебилка, предательница и ведьма. Вот эти два предмета, причудливо совмещенные в единое целое, не давали покоя его больному воображению. В последнее время олицетворением всей земной мерзости, которая застила ему белый свет, стала девица Агата, приведенная, по его мнению, в дом женой-проституткой прямиком из преисподней.

Про Агату он говорил с еще большим отвращением, чем про "эту страну", и всякий раз приходил в неадекватное возбуждение. Надо заметить, эта безалаберная, распутная и очень соблазнительная женщина, которой Буга частенько издали любовался, действительно злоупотребляла дружбой с Клариссой и, можно считать, практически переселилась в дом банкира. Буга был искренне озабочен душевным здоровьем хозяина и однажды посоветовал ему обратиться за помощью к хорошему специалисту, даже посулил адрес известной знахарки, которая ничем не уступала Джуне и Чумаку вместе взятым, хотя и назначала за консультации фантастические цены. Эта знахарка, по национальности алжирка, по слухам лечила рак, проказу, СПИД, коровье бешенство, переломы конечностей, импотенцию, чуму и прочее, а уж снять душевную порчу для нее было не более трудным делом, чем для доброго человека высморкаться. Борис Исаакович воспринял совет болезненно. Долго смотрел на Бугу, будто впервые увидел, и только обронил сокрушенно:

— И ты туда же, Брут!

* * *

…Гурко, как условились, поджидал Бугу в скверике на Чистых прудах, и если тот предполагал увидеть супермена, мыслителя, посланника небес или еще кого-то необыкновенного, то он ошибся бы. На скамейке сидел молодой человек, светловолосый, но с темными глазами, что, вероятно, нравилось женщинам. Сложения крепкого, но не из ряда вон, как привычно отметил Захарчук. Одет в серые брюки и кожаную куртку, не самую дорогую и не дешевую, голландскую, скорее всего. Ботинки пехотного образца, которые носит вся крутая молодежь. В общем, ничего примечательного, если бы не взгляд — успокаивающий, приветливый, говорящий, сразу внушающий доверие. Еще Буга углядел тонкую золотую цепочку с каким-то медальоном на шее незнакомца — красноречивая деталь, имеющая большой смысл для наблюдательного человека.

— Это не медальон, — сказал Гурко. — Камушек удачи, подарок восточного друга. Не знаю, верить или нет, но с тех пор, как ношу, ни разу не простужался.

Захарчук и прежде встречал людей, умеющих читать чужие мысли, поэтому не удивился.

— Извините, Олег Андреевич, если оторвал от чего-то.

— Пустяки… Но времени действительно у меня в обрез. Поэтому давайте сразу к делу, хорошо?

В скверике народу негусто: двое пенсионеров, играющих в шахматы, — фрагмент минувших времен, влюбленная парочка, слившаяся в унылом осеннем поцелуе, молодые мамаши с колясками — подслушки вроде не видать. День склонялся к ненастью. Ветер рыхлил на газонах подсохшую листву. В воздухе ощущение надвигающейся, уже близкой зимы. Немилый Захарчуку сезон, в такую же погоду его поперли из авиации.