Моня Цацкес — Знаменосец

— Кто спорит? — пожал плечами Цацкес. — Раз Родина требует подвига, будет подвиг.

— Вот это другой разговор, — сменила гнев на милость Циля и обратилась к Шляпентоху: — Ты меня не подведешь. Я за тебя поручилась.

— Конечно, — согласился Шляпентох, не сводя с Цили обожающих глаз и слизывая языком сгущенное молоко с губ и подбородка. — Я сделаю все, о чем ты просишь… Скажи, ты будешь ждать меня?

Циля горячо кивнула.

— Тогда дай слово, что с ним, — кого Шляпентох имел в виду, поняли и Цацкес и Циля, — ты больше спать не будешь.

Циля опустила глаза:

— Я подумаю…

Не было никакого сомнения, что думать она будет в потных объятиях подполковника Штанько.

Получив сухим пайком продовольствие на два дня, рядовые Цацкес и Шляпентох надели поверх стеганых телогреек и ватных штанов белые маскировочные халаты, и, когда стемнело, вылезли из окопов родной Литовской дивизии, и по глубокому снегу поползли в сторону противника.

Партийный агитатор Циля Пизмантер с восторженно сияющими глазами проводила их на подвиг, после чего, озябнув на ветру в окопе, пошла отогреваться в теплый блиндаж командира полка.

«Двух мнений быть не может, мы ползем навстречу гибели, — думал Моня без особой радости. — И все из-за этого шлимазла, которого навязал Господь на мою голову».

Еще раньше, на формировании, когда Шляпентох с верхних нар искупал его в моче, рядовой Цацкес шестым чувством определил, что от этого малого ему так легко не отделаться и что впереди — куча неприятностей. Но такого печального конца даже он не предполагал.

О том, чтобы с таким напарником забраться в немецкий окоп и скрутить живого немца, не могло быть и речи. Шляпентох еще до немецких окопов выбился из сил, барахтаясь в снегу. Назад придется волочить не языка, а его самого. Кроме того, только идиот или злейший антисемит мог послать двух солдат с такими еврейскими физиономиями прогуляться по немецким тылам.

Старший политрук Кац явился к ним перед уходом на задание, как ксендз к умирающему, и изложил установку командира полка, как всегда ясно и недвусмысленно:

— Одно из двух. Или вы приведете «языка»… или… одно из двух…

Вернуться с пустыми руками — означало позорно погибнуть в штрафном батальоне. Пытаться взять живьем и притащить в полк немца — означало тоже погибнуть или, что еще хуже, попасть в плен. Еврею попасть живьем в немецкие лапы… Бр-р-р!

Между тем Фима, задыхаясь, с залепленным снегом, вспотевшим лицом, тоже размышлял:

«Она питает ко мне чувства. Иначе зачем ей было заступаться за меня? И не случайно она принесла такое вкусное сгущенное молоко… Вернусь с задания, категорически потребую, а я имею на это право: одно из двух! Или ты оставляешь командира полка… или…»

Рядовой Шляпентох от возбуждения стал мыслить в категориях старшего политрука Каца. О том, каким образом вернуться живым, он не размышлял, полностью полагаясь на своего боевого товарища Моню Цацкеса.

Рядовой Цацкес, как более опытный человек, рассудил, что суетиться им ни к чему, лезть на рожон — тоже. Продовольствия у них на двое суток, и этим временем, последними днями жизни, они могут распорядиться по собственному усмотрению. Но даже шлифованные еврейские мозги Мони Цацкеса не сразу придумали, как провести два дня между русскими и немецкими позициями, получив при этом хоть какое-то удовольствие.

К счастью, неподалеку от немецких окопов лежал опрокинувшийся танк, который, словно крышей, накрыл глубокую воронку. Туда не добирался колючий ветер, и было не так холодно, как снаружи. А главное, там они были укрыты от чужих глаз и также от шальной пули или осколка снаряда. От них, Цацкеса и Шляпентоха, требовалось лишь одно: постараться не замерзнуть, пока не кончится продовольствие. А тогда они обнимутся покрепче, зароются в снег и уснут вечным сном под вой русской вьюги.

Когда Моня выложил свой план, Фима Шляпентох ничего не возразил и только спросил:

— А как же Циля?

— Она будет рыдать всю жизнь, — сказал Цацкес и полез под гусеницы танка.

Фима съехал за ним в глубокую воронку, заметенную почти доверху мягким пушистым снегом. Они удобно, как в перину, погрузились в снег и, лежа на спинах, смотрели в нависший над ними ржавый борт танка.

Было тихо, как редко бывает на фронте. И лишь шипение взлетающих в мутное небо осветительных ракет нарушало могильный покой. Их неживой, дрожащий свет, то усиливаясь, то выдыхаясь, делал все вокруг призрачным, нереальным. Ветер завывал в дырявом боку танка.

Моня Цацкес разрядил гнетущую обстановку, с треском выпустив пулеметную очередь кишечного газа.

— Умирать, так с музыкой, — оправдываясь за не слишком джентльменское поведение, сказал он Шляпентоху, надеясь вызвать хоть подобие улыбки на его бледном как смерть кривом лице.

Шляпентох почему-то отозвался на чистом немецком языке, и Моня, ни разу не слыхавший, чтобы друг изъяснялся по-немецки, был чрезвычайно удивлен. Он обернулся к Шляпентоху и снова услышал вопрос по-немецки, хотя Шляпентох при этом не шевельнул губами:

— Кто здесь?

Было ясно как божий день, что не Фима задал этот вопрос. Во-первых, он рта не раскрыл, во-вторых, уж он-то знает, кто здесь, в-третьих, он по-немецки ни в зуб ногой, в-четвертых…

Из открытого бортового люка танка высунулась рыжая голова в немецкой пилотке, натянутой на уши.

— Кто здесь? — в третий раз спросил немец.

Монин автомат лежал в стороне, и дотянуться до него не представлялось возможным. Шляпентох же просто не вспомнил об оружии, хотя автомат с полным диском покоился у него на груди.

— Вы — русские? — на ломаном русском языке спросила голова в пилотке, моргая рыжими, как у поросенка, ресницами.

— Мы — евреи, — по-немецки ответил Моня Цацкес, чтоб кончить этот дурацкий разговор и получить свою пулю сразу, без лишней болтовни.

— Евреи?! — не поверил немец. — Не может этого быть!

— Не веришь, — лениво огрызнулся Моня, — расстегни мне ширинку — и увидишь там самый верный документ.

— Я тоже еврей, — сказал немец. И глупая улыбка растянула его толстые губы до самых ушей.

Моня на это никак не прореагировал, отметив в уме, что если уж не везет, так не везет: мало им, что попали в плен, так еще недостает, чтоб их захватил свихнувшийся немец, который, прежде чем убить их, как положено поступать с евреями, сначала откусит им уши, нос и так далее.

— Я — еврей, ребята! — на чистом идише заорал немец и, свалившись из танкового люка прямо на Шляпентоха, стал целовать его в выгнуто-вогнутое лицо, плача и смеясь.

«Сейчас он выплюнет на меня Фимин нос», — похолодел Моня, с прискорбием убедившись, что его прогноз оказался точным.