Моня Цацкес — Знаменосец

Фима Шляпентох, уже забравшийся на нары, долго смотрел на виноватое лицо Мони, на его пустые руки.

— Что? — жалко улыбнувшись, спросил Моня.

— Ты — свинья.

— Да, я — свинья, — поспешно согласился Моня, радуясь, что после этого уже ничего не нужно объяснять.

— Ты — последний человек.

— Я — последний человек.

— Тебе не место среди советских людей.

— Верно. Мне не место среди… А где мне место?

— Я бы тебе не доверил знамя полка.

— Ты хочешь стать знаменосцем?

— В полку найдут достойного человека. Не жмота. Не скупердяя, который лопнуть готов, но с товарищем не поделится. Говорить я с тобой больше не желаю и спать под одной крышей не хочу.

— Хорошо, — кротко согласился Моня. — Я могу взять шинель и переночевать снаружи… Там даже лучше: свежий воздух и соловьи…

Моня выбрался из землянки, постелил на ее бревенчатой крыше шинель и забылся беспокойным сном. Он уснул под яркими весенними звездами, под шипящими траекториями осветительных ракет, а проснулся от артиллерийского грохота и едва продрал глаза, как их тут же запорошило пылью от ближнего взрыва.

Немцы на рассвете начали артиллерийскую подготовку, за которой должна была последовать танковая атака.

— Знамя! Где знаменосец? — вопили в траншее посыльные штаба полка. — Приказ командира: знамя — назад!

Через несколько минут Моня Цацкес, голый по пояс, стоял под сотрясавшейся от взрывов кровлей землянки, и рядовой Фима Шляпентох пеленал его мускулистый торс алым бархатом полкового знамени. Золотые кисти на витых шнурах Моня сам затолкал в свои голифе и, поерзав бедрами, уложил удобнее между ног. Затем натянул сверху гимнастерку, шлепнул на голову пилотку.

Знаменосец и Шляпентох побежали по ходу сообщения в тыл, подальше от передней линии, чтобы даже в случае прорыва вражеских танков знамя не досталось противнику. Они улепетывали во весь дух, как и наставлял Моню подполковник Штанько, спасая честь полка и бритую голову его командира.

— Свинья, — хрипел, задыхаясь от бега, Шляпентох, — тебе эта посылка выйдет боком. Ты подавишься ею…

Снаряды рвались за их спиной, поднимая к бледному рассветному небу тучи земли. В ответ ударила русская артиллерия, застучали пулеметы. Где-то рядом по-щенячьи взвыл человеческий голос, открывая длинный список потерь.

Начинался веселенький день. Канун Первого мая — праздника международной солидарности трудящихся.

Труп знаменосца

— Товарищ подполковник, — держа трясущуюся руку у козырька фуражки, докладывал старший политрук Кац, — обыскали все тылы — знаменосец не обнаружен.

— Все! — горестно вздохнул подполковник Штанько, и его мужественное лицо побледнело, а в глазах навернулась скупая мужская слеза. — Выиграл бой, а голову потерял…

За бруствером траншеи дымили подбитые танки. Санитары уносили раненных.

— За потерю знамени полк расформируют, — шептал пересохшими губами командир полка. — Вас… евреев раскидают по разным частям, а меня, русского человека, поставят к стенке.

— Ух, этот Цацкес, — сочувственно вздохнул старший политрук Кац, — я никогда не питал к нему политического доверия… Даже труп не обнаружен.

— Ищите его труп! Не могло же его разорвать на куски! — с надеждой в голосе распорядился командир полка. — Знамя на его теле — голова на моих плечах!

Подполковник Штанько снял фуражку и носовым платком вытер вспотевшую голову. Вытер нежно, словно проделывал это в последний раз.

С обеих сторон лениво, напоминая лай уставших собак, постреливала артиллерия, и для опытного солдатского уха это было верным признаком, что бой, слава Богу, идет к концу.

Ну, что там, еще стреляют? — разморенным, сонным голосом спросил Моня.

Он лежал на широкой деревенской кровати, а сын Божий со старой иконы смущенно глядел на него. Ибо Моня лежал бесстыдно голым. Как мать родила. Слегка прикрыв срам уголком простыни.

Дородная баба, босая, полуодетая, с распущенной косой и болтающимися под рубашкой огромными грудями, выглянула в окошко и певуче подтвердила:

— Стреляют, милый, стреляют. А чего им не стрелять? Снаряды, чай, не свои, а казенные.

— Ну, тогда, баба, иди ко мне, — великодушно позвал Моня. — Еще разок успеем.

— И то дело, — охотно согласилась баба, снимая через голову юбку. — Это ведь как в народе сказано? Солдат спит — служба идет.

На большой русской печи, в чей побеленный известью кирпичный бок уперлась спинкой кровать, за ситцевой занавеской замерли с открытыми ртами дети, а сивый дед приложил ладошку к уху:

— Чего, чего солдатик сказал?

Пятилетняя девочка неохотно оторвалась от дыры в занавеске и шепотом пояснила деду:

— Иди, говорит, баба ко мне. Еще разок успеем.

Окуляры бинокля, многократно сократив расстояние, прощупывают окрестность: сельский плетень, на кольях которого сушатся глиняные горшки и кувшины, веревку с бельем… На белье движение бинокля замедляется. На веревке висят постиранные солдатские кальсоны и рубаха, безжизненно свесила вниз рукава гимнастерка защитного цвета, за нею брюки-галифе и… алое полотнище с золотой бахромой полощет на слабом ветру, приколотое к веревке деревянными бельевыми прищепками. С мокрого бархата стекает вода красного цвета. Как кровь.

— Знамя! — не своим голосом заорал подполковник Штанько, отрывая от глаз бинокль. Он стоял во весь рост в «виллисе». На дороге, позади — грузовики с солдатами.

Через поле к деревне мчится другой «виллис», качаясь и кренясь, как от морской качки. Держась за ветровое стекло, пытается устоять на ногах старший политрук Кац.

— Знамя! — вопит он. — Я первым обнаружил знамя!

Под колесами «виллиса» вспыхивает пламя. Гремит оглушительный взрыв. «Виллис» наехал на мину. Фуражка политрука отлетела далеко в поле.

К краю мокрого бархата приникли губы подполковника Штанько. Стоя на одном колене, как на торжественном параде, целует он знамя. Целует с большим чувством. Вдоль бельевой веревки, на которой подсыхает выстиранное бабьими руками обмундирование знаменосца Цацкеса, как почетный караул, застыли солдаты с автоматами на груди.

Подполковник, счастливый до одурения, облобызал еще и витые шнуры и золотые кисти знамени и, только напоровшись губами на тесемки Мониных кальсон, поднялся с колена во весь свой могучий рост.