Моонзунд (др. изд.)
Шрифт:
– Сигнальцы! Отщелкайте им: «Что у вас. Вопрос».
Мостик «Славы» не отвечал. Начальник Минной дивизии велел Артеньеву быстро смотаться на линкор катером – выяснить.
– Будет исполнено, Павел Львович…
Случайный снаряд, пущенный с берега наугад, оказался роковым. Он влетел через броневую прорезь внутрь боевой рубки. В самой гуще людей и техники он лопнул, опустошая все вокруг себя. При Артеньеве лопатой выгребали то, что осталось от людей. Одному матросу-визирщику срезало осколком лицо и влепило его в броню с такой страшной силой, что искаженное ужасом лицо – отдельно
– Это флагарта, – пояснил сигнальщик. – Кавторанг Свиньин при орденах и кортике был. А наш… так. Он не сиял.
«Слава» потеряла своего отважного командира. И вспомнил тут Сергей Николаевич, как любил говаривать о себе скромный умница каперанг Вяземский: «Я не сиятельный – я старательный…»
Катером Артеньев быстро вернулся на свой эсминец.
– Ну, что там, старшой? – тревожно спросил его Трухачев.
– Как японская шимоза. Изрубило людей в сечку. Всех!
– Ну-у, так уж и всех? – не поверил фон Грапф.
– Всех, кто был в рубке. Восемь матросов еще живы. Но кто без руки, кто без глаз… Я же говорю вам – в сечку!
Адмирал снял фуражку, крестясь богомольно. Губы его, серые от холода, вытаптывали молитвы. Грапф от телеграфа крикнул:
– Павел Львович, накройтесь… простудитесь!
– Тут людей на лопате гребут, а вы мне о простуде. Воображения у вас нет, Гарольд Карлович…
«Слава» опять ожила и открыла огонь по врагу. Оттуда передавали, оповещая флот, что в командование линкором вступил лейтенант Марков. Никто этого Маркова не знал, но «Слава» стреляла при нем отлично – как и при Вяземском…
Над Балтикой летел ветер – то свежий, то крепкий.
Корабли возвращались, имея по левому траверзу Кеммерн.
– Курортный сезон закрыт, – печально произнес Трухачев. – А ведь еще недавно тут кипела жизнь. Боже, сколько здесь моя жена истратила денег на разную чепуху. А моя дочка перед войной первое свое стихотворение напечатала в «Кеммернском сезонном листке». Не думаю, конечно, чтобы из нее получилась новая Сафо… Гарольд Карлович, – сказал он, – я спущусь. Извините. Озяб.
Артеньев напутствовал начальника Минной дивизии:
– Осторожнее на срезе полубака, там моет волна.
– Кого учишь? – буркнул Трухачев. – Старого миноносника?
Под запотевшим стеклом кренометра неровными скачками гуляла стрелка. «Новик» широко мотнуло на очередной волне, и Трухачева всплеском воды из-за борта сорвало с переходного трапа. Даже на мостике услышали сочный шлепок адмиральского тела – будто кусок сырого мяса швырнули на прилавок.
Артеньев видел все это с высоты и сорвал трубку телефона.
– Док! – сообщил в лазарет. – С носилками под полубак!
– А что там стряслось? – спросил сонный голос.
– Обычная история на миноносцах…
Подхватив Трухачева с палубы, матросы затащили его в кают-компанию, положили на диван. В зрачках иллюминаторов колебалась сизая плоть воды. Доктор прибежал, растерянный спросонья, рвал на адмирале штанину, было видно – перелом ноги.
– Вам не повезло, Павел Львович: возле бедра!
– Боже, – переживал Трухачев. – В такое время…
Чтобы
сдать адмирала в хороший госпиталь, «Новик» зашел в Ригу, зашвартовался прямо к набережной. Здесь уже поджидал их штабной автомобиль марки «рено», в котором сидел Колчак.Когда мимо него проносили Трухачева, Колчак взмахом руки задержал санитаров с носилками. Нагнулся и поцеловал начдива:
– Павел Львович, желаю скорей поправиться.
– Минная дивизия… моя дивизия… кому достанется?
– Минную дивизию от вас принимаю я!
Новый начдив за боевые действия у Кеммерна заработал вскоре Георгиевский крест. Вокруг имени Колчака газеты подняли шумиху.
Россия начинала свое знакомство с Колчаком.
Пока что – как с джентльменом, как с кавалером.
Колчак еще не раскрылся…
9
«Гангут» вернулся в Гельсингфорс, когда прибрежные острова финской столицы уже накрылись одеялами первых снегов. К борту линкора буксиры сразу же подтянули баржи с «черносливом». Опять завыли трубы оркестра, залязгали медные тарелки, огромная дурында геликона бубнила свое: пуп-пуп… поп-поп!
Опять роба на голое тело, тряпками обмотаны шеи, полотенцами обертывались матросы в паху, чтобы спастись от разъедающей тело угольной пыли. Двенадцать часов подряд сновали по трапам люди, уже потерявшие человеческий облик… Черные, как негры!
– Бегом, бегом! – покрикивал на них Фитингоф, тоже весь черный, высматривая нерасторопных через стекла очков.
На днищах барж лопатами сыпали уголь в мешки, окантованные для прочности веревками. Вязали их в замкнутую цепь по двадцать мешков сразу, вроде конвейера. Вира! – и наверху мешки принимали на свои плечи матросы. Бегом, бегом, бегом… А в каждом таком мешке, как ни крутись, шесть пудов с гаком. Опустошенные баржи отошли, но к борту «Гангута» тут же подвалили еще четыре угольных лихтера.
– Дайте передых. Завтра перекидаем, – взмолились матросы.
– Начи-и-и… ай! – отвечал Фитингоф.
Наконец и эти баржи разгрузили. Люди валились с ног.
– Теперь авральная приборка… быстро, быстро!
Все этот день шло на износ души и тела. Нервы уже лопались. Приборку тоже закончили. Пошли по баням, срывая с себя на ходу черные хрустящие панцири роб. А в бане, как назло, углем засорило водостоки. Уровень грязной мыльной воды, в которой плавали мочалки, поднимался матросам до колен. Стали орать на трюмачей, чтобы прочистили фаны. Трюмные по оплошности дали в души забортную воду, которая обожгла голых людей холодом пучины. А горячей воды из котлов линкора совсем не дали. Приближался ужин…
После угольной погрузки – по традиции! – положены макароны.
Но сначала мы приводим точный исторический факт, закрепленный в анналах партийной истории флота.
Вот она, эта истина: ни офицеры «Гангута», ни зубодробитель фон Кнюпфер, ни сам барон Фитингоф – не они, а именно команда «Гангута» шла на все, чтобы в боевой обстановке не обострять отношений между низами команды и верхотурой кают-компании. Большевики, сколько могли, сдерживали стихию гнева.
Но всему есть предел. Предел терпению положила «606».