Мопра. Орас

Устроившись в Бельвиле, Арсен вскоре нашел работу, но был еще настолько слаб, что она оказалась ему не по силам и его уволили. Отдохнув два-три дня, он набрался мужества и нанялся подручным к мостильщику. У Арсена не оставалось ни времени, ни выбора — деньги были на исходе. В своей новой профессии он ничего не смыслил, и его опять уволили. Он испробовал все — был рассыльным у виноторговца, гипсовальщиком, носильщиком, машинистом в бельвильском театре, сапожником, землекопом, пивоваром, каменщиком, пекарем, — уж и не знаю, кем еще. Он предлагал свои руки и труд повсюду, где мог заработать на кусок хлеба. Нигде его не держали, потому что здоровье его еще не восстановилось, и, несмотря на все свое рвение, Арсен успевал меньше, чем другие. Нищета росла с каждым днем: одежда превращалась в отрепье. Соседка пыталась вязать, но почти ничего не зарабатывала. Марта не могла найти работу: ее бледность, лохмотья, грудной ребенок говорили не в ее пользу. Она нанималась помогать по хозяйству за шесть франков в месяц, потом стала шить на статисток бельвильского театра; но так как ее дамы зачастую ничего не платили, она решила попросить в театре место капельдинерши. Ей сказали, что она слишком самонадеянна, что должность это ответственная, но из жалости дали ей место костюмерши; актрисы остались довольны ее ловкостью и быстротой.

Тогда Поль, который во время недолгой работы театральным машинистом внимательно слушал пьесы и наблюдал артистов, задумал попытать счастья на подмостках. Он обладал поразительной памятью: достаточно было ему прослушать две репетиции, чтобы знать всю пьесу наизусть. Его заставили прочесть какой-то монолог и нашли, что он не лишен данных для серьезных ролей. Но все амплуа этого жанра были заполнены, вакантным оказалось только амплуа комика, и он дебютировал в роли продувного слуги, получающего колотушки. Арсен вышел на сцену в смертной тоске, колени его дрожали от стыда и отвращения, желудок был пуст, зубы сжимались от гнева, лихорадки и волнения; он играл вяло, холодно и был позорно освистан. Свой провал он принял со стоическим равнодушием. Не затем он решился попытать счастья у публики, чтобы удовлетворить глупое тщеславие; это было для него лишь еще одной отчаянной попыткой прокормить свою жену и ребенка, ибо в сердце своем он считал Марту женой, а ребенка Ораса признал перед богом своим сыном. Директор, привычный к подобным злоключениям, посмеялся над неудачей, постигшей новичка, и посоветовал ему не рисковать больше. Но он заметил хладнокровие и присутствие духа, проявленные Арсеном во время разразившейся в театре бури, его ясное произношение, чистую дикцию, безупречную память и чувство диалога. Он нашел, что Арсена ждет будущее, и, желая дать ему возможность привыкнуть к сцене и усовершенствоваться, не раздражая бельвильскую публику, предоставил ему должность суфлера, с которой Арсен прекрасно справился. Вскоре он показал, что знает также толк в декорациях и костюмах, хорошо и быстро рисует и обладает вкусом и знаниями. Ему пригодилось все, что он видел и копировал у господина Дюсомерара. Его скромность, честность, усердие и распорядительность привели к тому, что он очень скоро стал одним из самых ценных и незаменимых работников театра и наконец, после долгих месяцев отчаяния, тревог, страданий и бесплодных поисков, приобрел обеспеченное положение и каждый месяц получал жалованье в несколько сот франков.

Одевая актрис и следя из-за кулис за ходом спектакля, Марта, в свою очередь, освоилась с театром. Ее живой ум быстро отметил все сильные и слабые стороны актерского ремесла. Она легко запоминала целые сцены и, возвращаясь к себе на чердак, беседовала о них с Арсеном, превосходно разбирая пьесу и справедливо критикуя исполнение; забавно изобразив жалкие ужимки актрис, она читала потом роль так, как сама ее понимала, и делала это с такой естественностью, достоинством и подлинным чувством, что глаза Арсена порой увлажнялись, а старая Олимпия начинала всхлипывать; малыш же, испуганный странными жестами и речами матери, с криком прятался на груди у старушки. Однажды Арсен воскликнул:

— Марта, если бы ты захотела, ты стала бы великой актрисой.

— Я попыталась бы, — сказала она, — если бы была уверена, что сохраню твое уважение.

— Как же ты можешь потерять его? — ответил он. — Ведь я сам бывший актер, но только плохой.

Гранд-кокет, желая насолить инженю— своей сопернице и недругу, — оказала Марте покровительство; Марта дебютировала в главной роли и имела бурный успех. Через две недели она подписала ангажемент с жалованьем в пятьсот франков, не считая костюмов, и трехмесячным отпуском. Для них это было целое состояние. Наконец-то достаток и спокойствие воцарились в их бедном жилище. Матушка Олимпия тоже узнала хорошие дни; она гордилась блестящим положением своих молодых друзей и, прохаживаясь с ребенком на руках по живописным улицам Бельвиля, поглядывала по сторонам, отыскивая гуляющих и кумушек, которым могла бы с торжествующим видом сообщить: «Это сын госпожи Арсен!»

Хотя Марта носила имя своего друга, жила с ним под одной кровлей и предоставляла окружающим возможность думать, что она замужем, — она не была ни женой, ни любовницей Поля Арсена. В иных условиях подобная ложь бывает проявлением бесстыдства и лицемерия; в положении Марты она была проявлением достоинства и осторожности, — без этого ей трудно было бы избежать ехидных расспросов и оскорбительных притязаний со стороны ее коллег по сцене. Эта скромная, безропотная пара убедилась, что им не по силам обеспечить свое существование, оставаясь в суровой и достойной среде простых тружеников. Конечно, ни он, ни она не гнушались бы следовать по тому трудному пути, которым шли их родители; конечно, ни он, ни она не стремились, по склонности или из честолюбия, к бродячей жизни актеров, но несомненно, что только искусство могло оградить их от материальной нужды и удовлетворить их духовные запросы. В общественной иерархии любое положение пока еще приобретается по праву наследования. Положение, достигнутое по праву завоевания, является исключением. В рабочей среде, так же как и в других социальных слоях, для этого требуются определенные данные, которых у Арсена не было и не могло быть. Не думая о собственной будущности, заботясь лишь о благосостоянии дорогих ему людей, он не совершенствовался ни в одной области. Будь Арсен одни, он охотно пошел бы в ученики к какому-нибудь ремесленнику и, терпеливо и упорно трудясь, овладел бы его ремеслом; но он с юных лет был обременен семьей, он постоянно торопился, хватался за любую работу, лишь бы она была достаточно выгодна и служила бы поставленной им благородной цели. В довершение несчастья, физические силы изменили ему именно тогда, когда были особенно необходимы. Оставалось одно — умножить и без того огромное число пасынков нашей эгоистической цивилизации, которая позабыла найти применение беднякам, одаренным способностями, но лишенным сил и здоровья. Для них театр, литература, искусство — во всех своих блистательных или жалких проявлениях — открывают, по крайней мере, путь к успеху. Многие, увы, выбирают этот путь лишь по слабости, тщеславию или беспутству, однако на этой стезе талант и рвение все же могут рассчитывать на какую-то будущность. Арсен обладал большими способностями, и любая работа давалась ему легко. Но все пути были ему отрезаны, ибо у него не было ни денег, ни положения. Чтобы стать художником, нужно было долго и упорно учиться, а он не мог себе этого позволить; чтобы стать чиновником, нужны были большие связи, а их он не имел. Самую мелкую должность осаждают десятки жаждущих. Победивший обязан успехом не уважению к его достоинствам, не участию к его нуждам, а силе протекции. Итак, Арсену только и оставалось стучаться в дверь, ключ от которой отдан прихоти и случаю, но которая отворяется перед отвагой и талантом, — дверь театра. Театр нередко служит прибежищам тем, кто мог бы стать гордостью общества, если бы само это общество зачастую не вынуждало их стать его позором.

В театр идут самые красивые, самые умные женщины, туда идут мужчины, которым, быть может, суждено было стать пламенными проповедниками. Но если мужчина, который в другую эпоху, когда в сердцах еще жила вера, мог бы творить чудеса силой своего слова, если женщина, которая в обществе, проникнутом духом религии и поэзии, была бы жрицей и наставницей, — если они вынуждены опускаться до роли фигляров и забавлять часто грубую и несправедливую, а иногда и нечестивую и бесстыдную толпу, то какого же величия совести, возвышенных идей и чувств можно требовать от этих людей, которым не дали следовать по их пути и осуществить свое призвание. Однако, по мере того как рассеивается предубеждение против актерского ремесла и постепенно исчезает одна из могущественных причин нравственного разложения — чувство отверженности и бессильного негодования, — мы видим на многочисленных примерах, что честь и достоинство если и не легко достижимы, то все же возможны в среде актеров. Я говорю не только о знаменитых, стоящих наравне с самыми прославленными людьми века, но и о самых скромных и безвестных актерах, среди которых есть люди нравственные, трудолюбивые и достойные уважения.

Жизнь Марты была тому новым доказательством. Хрупкая, с нежной душой, склонная к восторженности, с умом скорее впечатлительным, чем творческим, недостаточно образованная, чтобы самостоятельно создавать произведения искусства, но способная понимать и выражать самые возвышенные чувства, наделенная невыразимым очарованием, красотой, изяществом и врожденным благородством, она не могла безболезненно подавить все свои способности, уничтожить дарованную ей силу. Однако же она это делала всю жизнь без горечи и сожалений; она даже не знала причины внезапных приступов тоски или воодушевления, глубокого уныния или постоянной потребности в радости и восхищении. Ее любовь к Орасу была следствием этих стремлений, разбуженных, но не удовлетворенных чтением и мечтами. Театр открыл ей мир напряженного труда, в котором она нуждалась, упорных занятий, живительных волнений. Арсен понял, что этой нежной мятущейся душе нужна постоянная пища, и поддержал и ободрил ее. Он не закрывал глаза на связанные с театральной карьерой опасности, но не боялся их. Он чувствовал, что с тех пор, как оба они имели перед собой ясную цель, душа Марты обрела покой, а в его душе крепнут могучие силы. Целью Марты было своим трудом обеспечить сыну образование; целью Арсена — помочь ей в этом, не стесняя ее независимости, не унижая ее достоинства. Ибо до сих пор достоинство Марты страдало от положения обязанной и опекаемой, — положения, которое подчиняет почти всех женщин их мужьям или любовникам. Когда же Марта, перестав зависеть от другого человека, почувствовала себя единственной опорой и защитой существа более слабого, она испытала сладостное чувство гордости и смело подняла голову, так долго склонявшуюся перед властью мужчины. С первых дней после переезда в Бельвиль она опасалась снова стать от кого-то зависимой, но опасения эти развеялись. Ее не страшило больше покровительство Арсена; теперь, когда она могла без него обойтись, она принимала его заботы спокойно. Она видела в Арсене не мужа, которого обязана будет терпеть ради блага ребенка, не любовника, которого обязана выслушивать по долгу признательности, — Арсен стал в ее глазах братом, связавшим свою судьбу с ней и ее ребенком из чувства чистой любви, а не великодушной жалости. Она поняла, что это не благодетель, простивший ей ее прошлое, а друг, который как милости просит о счастье жить возле нее. Это неожиданное открытие успокоило ее боязливое сердце и удовлетворило ее законную гордость. К тому же Арсен не произнес ни слова любви со времени их чудесной встречи шестого июня. Каждый день она со страхом ждала вспышки этой долго сдерживаемой нежности, но Арсен не только не поддавался своему чувству, а, казалось, сумел побороть его; он сохранял спокойствие и почтительность в дружеской близости, веселость в своей печали. Между ними не было ни одного объяснения, кроме повторной просьбы Арсена не прогонять его в трудное для нее время. Но вот благоденствие их было обеспечено, и Арсен наконец заговорил, и заговорил с таким благородством, с такой убедительностью и простотой, что вместо ответа Марта бросилась в его объятия, воскликнув:

— Твоя, твоя, всей душой и навеки! Я давно это решила и уже боялась, что ты отказался от меня.

— Боже, наконец-то ты сжалился надо мной! — горячо воскликнул Арсен, воздевая руки к небу.

— А мой сын? — спросила Марта, бросаясь к колыбельке. — Подумай, Арсен, ты должен любить его так же, как меня.

— Ты и твой ребенок для меня одно, — возразил Арсен, — как могу я разделить вас в своем сердце или мыслях? Выслушай меня, Марта. Я должен задать тебе серьезный вопрос. Пора произнести имя, которое давно не слетало с наших уст. Теперь, когда ты будешь моей женой, а я твоим мужем, ребенок должен принадлежать нам обоим, и никто больше не должен иметь прав на самое дорогое для нас существо. Имела ли ты какие-нибудь известия от Ораса после того, как от него ушла?

— Нет, — ответила Марта, — я не знала, да и сейчас не знаю, где он и что с ним. Иногда, признаюсь, мне хотелось хоть что-нибудь о нем узнать; любви к нему у меня не осталось, но порой он вызывает во мне участие и жалость. Однако я всегда заглушала эти чувства и подавляла в себе желание спросить о его судьбе.

— А как ты намерена поступить? Как будешь вести себя с ним?

— Я ничего еще не решила. Я хотела бы никогда его больше не видеть и надеюсь, что так оно и будет.

— Но если в один прекрасный день он придет и потребует своего ребенка, что ты ему ответишь?

— Своего ребенка! — воскликнула, ужаснувшись, Марта. — Ребенка, которого он не знает, не подозревает даже о его существовании! Ребенка, которого он не хотел, которому дал жизнь против воли, ненавидя самую мою надежду на его рождение! Ребенка, которого он запретил бы мне родить, если бы это было в нашей власти. Нет, это не его ребенок и никогда им не будет! Ах, Поль! Как ты не понял, что я могла простить Орасу то, что он унижал, мучил, ненавидел меня, но того, что он ненавидел и проклинал мое дитя, я не прощу ему никогда! Нет, нет! Это наш ребенок, Арсен, а не Ораса. Любовь, преданность и заботы — вот истинное отцовство. В этом ужасном мире, где мужчина может бросить плод своей любви и не прослыть чудовищем, узы крови не значат почти ничего. А я воспользовалась правом, которое дает закон, и окончательно порвала связь, соединяющую моего сына с Орасом. Матушка Олимпия записала его в мэрии под моим именем, и в книгах значится: «отец неизвестен». Вот моя месть Орасу! Ужасная месть, если только у него есть сердце, чтобы ее почувствовать.

— Дорогая моя, — возразил Арсен, — поговорим без горечи и озлобления о человеке, скорее слабом, чем дурном, скорее несчастном, чем преступном. Твоя месть была очень сурова, и, может случиться, ты еще о ней пожалеешь. Орас мальчишка и останется мальчишкой, возможно, еще несколько лет; но когда-нибудь он станет мужчиной и, быть может, осудит заблуждения своего сердца и ума. Он раскается во зле, которое сотворил, сам того не ведая, и ты будешь мучительным укором всей его жизни. Если он увидит когда-нибудь этого прелестного ребенка — я не сомневаюсь, что он будет прелестен, ведь это твой сын, — и ты лишишь Ораса права прижать к сердцу свое дитя…