Мопра. Орас

Орасу весьма не поправилось мое замечание.

— Меня просто умиляет, — сказал он, — что ты так тревожишься о Марте, когда сам открыто живешь с Эжени!

— Именно потому Эжени и пользуется всеобщим уважением, — ответил я. — Она моя сестра, моя подруга, моя любовница, моя жена, если угодно. Как бы ни рассматривать наш союз, он нерушим и вечен. Я заставил всех, кто любит меня, признать этот союз и окружил Эжени преданными друзьями, так что ни один двусмысленный намек не может оскорбить ее слуха. Но я не позволил себе приподнять завесу, скрывавшую нашу тайную любовь, до тех пор, пока не убедился в прочности нашего взаимного чувства. Я не стал представлять Эжени своим товарищам после первой же ночи нашей любви и не сказал им: «Вот моя любовница, уважайте ее ради меня». Я скрывал свое счастье, пока не мог честно и открыто заявить им: «Вот моя жена, она сама по себе достойна уважения».

— Ну что ж, я чувствую себя сильнее вас, — высокомерно сказал Орас. — Я заявлю всему миру: «Вот моя возлюбленная, я требую, чтобы ее уважали». И если пожелаю, я заставлю непокорных пасть ниц перед женщиной, которую я избрал.

— Это вам не удастся, даже если бы вы обладали непобедимой удалью какого-нибудь воякирыцарских времен. В наши дни мужчины не боятся друг друга; и вашу возлюбленную, как вы ее называете, будут уважать лишь в той мере, в какой вы сами будете уважать ее.

— Странный вы человек, Теофиль! Чем же оскорбил я женщину, которую люблю? Она сама пришла ко мне и бросилась в мои объятья, я же задержал ее у себя на час или на два дольше, чем это подобает согласно вашему условному кодексу приличий. Право же, я не знал, что добродетель и репутация женщины, как полномочия понятого, ограничены часами между восходом и заходом солнца.

— Весьма неуместная шутка, — сказал я, — для такого торжественного дня в истории вашей любви, как сегодняшний. Если бы Марта так же легкомысленно примирилась с создавшимся положением, я перестал бы уважать ее. Но, как мне кажется, она относится к нему совершенно иначе, ибо с утра не перестает плакать. Я не спрашиваю вас о причине ее слез, но не пойдете ли вы сами спросить у нее об этом, только с менее веселым лицом и не с таким развязным видом.

— Послушайте, Теофиль, — сказал Орас, становясь серьезным. — Раз так, я буду говорить с вами откровенно. Моя привязанность к вам мешала мне начать объяснение, но ваше строгое отношение ко мне делает его неизбежным. Знайте же, я больше не ребенок, и если до сих пор я позволял вам обращаться со мной как с ребенком, это не значит еще, что таково ваше неотъемлемое право и я не могу лишить вас его, когда мне это будет угодно. Итак, сегодня я заявляю вам, что устал, невероятно устал от той странной войны, которую вы с Эжени ведете против моей любви к Марте во имя господина Поля Арсена. Я действую вовсе не так легкомысленно, как вы думаете, если отказываюсь от всякого притворства и сдержанности. Будет очень хорошо, если все вы — и вы и ваши друзья — узнаете, что Марта моя любовница, моя, а не кого-либо другого. Для моего достоинства, для моей чести необходимо, чтобы меня принимали здесь не как докучливого посетителя, а чтобы для вас, для них, для Марты, для всех, для самого себя я был любовником, единственным любовником, то есть господином этой женщины. И так как с некоторых пор благодаря странной роли, которую вы мне отводите, благодаря упорным притязаниям господина Поля Арсена, благодаря откровенному покровительству, какое оказывает ему Эжени (по милости вашего невмешательства, Теофиль), благодаря двусмысленной дружбе, существующей между ним и Мартой, благодаря, наконец, собственным моим подозрениям, причиняющим мне жестокие страдания, я уж сам не знаю, что здесь происходит и за кого меня принимают, — то я решил узнать наконец, какой линии поведения мне держаться, и ясно представить себе свое положение. Вот почему я пришел сюда утром с поднятой головой и говорю всем вам без недомолвок и оговорок: «Марта провела эту ночь в моих объятиях, и если кому-нибудь это не нравится, я готов признать его права и уступить свои, если мои права менее обоснованны».

— Орас, — сказал я, пристально глядя на него, — если к этой мысли вы пришли сегодня утром — отлично, я согласен. Но если вы руководствовались ею уже вчера вечером, когда оставили Марту у себя, чтобы скомпрометировать ее, — тогда это уж слишком холодный расчет для такого пылкого человека, каким вы представляетесь, и я вижу тут больше политики, нежели страсти!

— Страсть не исключает известной дипломатии, — ответил он улыбаясь. — Вы сами знаете, Теофиль, что свою жизнь я начал с политики. Если я превращусь в человека чувств, надеюсь — во мне все же останется кое-что от человека мысли. Но успокойтесь и не возмущайтесь так. Признаюсь, вчера вечером я был очень слабым дипломатом, я не думал ни о чем и уступил минутному опьянению. Но сегодня утром, поразмыслив, я решил, что должен испытывать не глупое раскаяние, а удовлетворение и прилив энергии, как подобает счастливому любовнику.

— Ну что ж, испытывайте их на доброе здоровье, — сказал я, — но постарайтесь, чтобы ваше лицо и поведение выражали только то, что вы действительно испытываете, ибо в данный момент, возможно сами того не подозревая, вы кажетесь просто фатом.

Меня в тот день действительно раздражала в нем какая-то неприятная самоуверенность и самодовольство; при всей моей любви к нему мне хотелось немножко осадить его. Я боялся, что Марта будет оскорблена; но у бедной женщины даже на это не оказалось сил. Появление Ораса повергло ее в трепет и уныние, вызвало у нее какую-то нервную дрожь. Он попытался нежно успокоить ее; но все же оба были необычайно смущены. Орасу хотелось остаться наедине с нею; Марта же из чувства стыдливости не решалась покинуть нас и предоставить ему такую возможность. Был момент, когда ему показалось, что у нее хватит мужества встать и уйти; он несколько раз вызывал ее на это, но она притворялась, будто не понимает его. Эжени тоже не решалась выйти из комнаты, опасаясь, как бы ее уход не показался преднамеренным, а тем временем появился Поль Арсен.

Несмотря на то что Арсен умел владеть собою и готов был к возможной встрече с Орасом, ему не удалось скрыть своего рода отвращения, какое тот внушал ему. Орас заметил, как внезапно изменилось его бледное, измученное после ночных тревог лицо. Будучи не в силах преодолеть душившую его гордость, Орас надменно поднял голову и протянул ему руку с видом монарха, принимающего почести от своего подданного. Искренний и великодушный Арсен не понял значения этого жеста и, приписав его совершенно противоположному чувству, схватил и крепко пожал руку соперника. Его честный, исполненный скорби взгляд как бы сказал при этом: «Вы обещаете сделать ее счастливой, благодарю вас!»

Это молчаливое объяснение вполне удовлетворило его. Справившись о здоровье Марты и с жаром пожав ей руку, он обменялся с нами несколькими незначащими замечаниями и минут через пять ушел.

ГЛАВА XVII

Орас не так уж сильно ревновал к Арсену, чтобы беспокоиться о чувствах Марты к нему, но он боялся, что в прошлом между ними были более близкие отношения, в которых она не хотела признаться. Он полагал, что сохранить такую преданность женщине, которая приносит тебя в жертву ради другого человека, можно лишь в том случае, если питаешь какую-нибудь надежду или же вполне обоснованную признательность; оба эти предположения были для него одинаково оскорбительны. С тех пор как Эжени открыла ему всю самоотверженность Арсена, он стал еще подозрительнее. Как сам он наивно признавался, его обидело сопоставление, которое представило его в невыгодном свете перед Эжени и могло оказаться роковым для отношения к нему Марты, если Арсен по-прежнему будет оставаться у нее перед глазами. К тому же окружавшие нас люди не вполне понимали, что, собственно говоря, между ними происходит. Те, кто не любил Ораса, охотно выражали сомнение в его победе — по крайней мере, в его присутствии они делали вид, будто верят в победу Арсена. Те же, кто любил его, осуждали Марту за то, что она открыто не отдает ему предпочтения и не прогоняет его соперника, и давали это понять Орасу. Наконец, другие молодые люди, менее близкие знакомые, которые у нас не бывали и судили о нас несколько сурово и поверхностно, позволяли себе злословить о Марте в таких выражениях, которые очень легко срываются с языка и очень быстро и широко распространяются. Уступая чувству безотчетной зависти, какую может внушить вид человека, счастливого в любви, они намеренно унижали Марту, чтобы таким путем умалить в собственных глазах счастье Ораса. Многие из тех, кто некогда ухаживал за красавицей из кафе Пуассона, мстили за ее равнодушие к ним, утверждая, что победа над Мартой не так уж трудна и почетна, раз она проявляет благосклонность к такому хвастуну, как Орас. Кое-кто поговаривал даже, что старший гарсон из кафе был ее любовником. Наконец, — не знаю, у кого хватило низости и бесстыдства, — был пущен слух, будто она одновременно была любовницей Арсена, Ораса и моей.

Эта клевета в то время не доходила до меня, но нашлись люди, имевшие неосторожность передать ее Орасу. Он оказался так малодушен, что придал ей значение и начал думать только о том, как бы ослепить и поразить недоброжелателей бесспорным доказательством своего торжества над всеми действительными и мнимыми соперниками. Он так жестоко мучил и упрекал Марту, что превратил ее добродетельную и спокойную жизнь у нас в пытку. Он требовал, чтобы она появлялась с ним вдвоем в театре и на прогулке. Эти дерзкие выходки огорчали Эжени, видевшую в них лишь бесцельный вызов общественному мнению. Все ее попытки удержать подругу от выполнения подобных требований еще больше раздражали и злили Ораса.

— До каких же пор, — говорил он Марте, — намерены вы подчиняться этой навязчивой и лицемерной дуэнье, которую возмущает в других то, что для себя она считает вполне законным! Неужели вам не надоели нудные поучения этой ханжи? Я уверен, она далеко не бескорыстна, если считает лучшим любовником того, кто может предоставить своей любовнице наибольшее благосостояние и свободу. Если бы вы любили меня, вы быстро заставили бы ее замолчать и не потерпели бы, чтобы она все время порочила меня в ваших глазах. Могу ли я быть доволен, когда в тайны нашей любви все время вмешивается нескромный соглядатай? Могу ли я быть спокоен, зная, что ваша единственная подруга — мой заклятый враг, который в мое отсутствие озлобляет и восстанавливает вас против меня?

Он потребовал, чтобы Марта окончательно удалила Поля Арсена; и для такого изгнания была особая причина: он очень боялся показаться смешным ревнивцем, и мысль, что Мазаччо может возгордиться причиненным им беспокойством, была для него нестерпима. Поэтому он хотел, чтобы Марта действовала как бы с заранее обдуманным намерением и без всякого постороннего влияния. Она долго противилась этому несправедливому и низкому требованию; но мало-помалу, назойливо и безжалостно приставая к ней, он вынудил ее согласиться. Она не имела права пожимать своему другу руку, не смела улыбнуться ему. Все становилось преступлением: каждый взгляд, каждое слово вызывали горькие упреки. Если Арсен по старой привычке в разговоре обращался к ней на «ты», это являлось прямой уликой их старинной любовной связи. Если мы гуляли все вместе и она позволяла Арсену предложить ей руку, Орас приходил в дурное настроение и под каким-нибудь пустым предлогом покидал нас, предварительно шепнув Марте, что не стремится прослыть соперником Поля и что с него достаточно быть преемником господина Пуассона, не делясь с его лакеем. Когда Марта возмущалась этими несправедливыми и оскорбительными нападками, он по целым неделям сердился на нее, и несчастная, будучи не в силах перенести его отсутствие, бежала к нему и таким образом как бы просила у него прощения за его же вину. Но если она предлагала откровенно объясниться с Мазаччо, прежде чем просить его уйти, Орас восклицал: