Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)

Ник молчал.

– Но, скажу я тебе, эти годы преподали мне один урок – не доверять многим вещам. Я всегда верил в движение рабочего класса, хоть и позабыл о таких вещах, но я знаю теперь, во что не верил все эти годы, скорее с неосознанной злобой, чем с сознательной ненавистью. – И Билл воодушевленно уставился на Ника.

– И во что же? – с подозрением спросил тот.

– В политику, прежде всего в чистую политику. Политики выживают, только если идут на некие уступки; если нет, они слагают с себя полномочия. Таким образом, политик, идеалист он или нет, всегда рано или поздно встает перед неприятным выбором между справедливостью и выживанием. Это неминуемо подмочит его идеалы, так?

– Похоже на правду. Что еще?

– Зависимость от группы… Я этому не доверяю, прежде всего потому, что это означает подчинение человеческого разума догматической групповой воле. Когда я говорю так, я имею в виду не экономическую группу, где, на мой взгляд, разделение поровну естественно и неизбежно. Я имею в виду группу духовную… не должно быть никаких духовных групп; у каждого человека свой дух, Мид, у каждого своя душа.

– Зачем ты мне это говоришь? – резко спросил Ник.

– Потому что может прийти день, когда материалистичная война, которую ты ведешь против фашизма и реакционных сил, будет выиграна тобой и твоими – да и мной, господи боже. И когда этот день настанет, когда общественный класс будет у руля, а права человека станут само собой разумеющимися для всего человечества, с чем останешься ты? Со своей равной долей необходимого для жизни?

Глаза Ника вспыхнули:

– Ты жалкий идиот! Ты хочешь сказать, что война против фашизма исключительно, как ты выразился, материалистична? Война против идеологии, которая жжет книги, вбила себе в голову ложную иерархию человеческих рас, спутала человеческую доброту со слабостью, уничтожила все европейские культуры и заменила их культом непостижимой жестокости…

– Погоди! – засмеялся Билл, который, хотя и удивился неожиданной эрудиции Мида, все же имел собственную точку зрения и цеплялся за нее. – Ты не говоришь сути. Ты остановись и подумай: убери фактор фашизма, он не играет роли в нашем споре. Фашизм – это уродство, извращение, если хочешь, чудовище, которое должно быть и будет уничтожено. Но когда это случится, наши проблемы не разрешатся. Даже если мы установим приемлемый мир, мир для простого человека, проблема не будет решена. Мир, где все люди вместе живут в безопасности, – это мир, где нет голода, нужды, страха и так далее. Люди будут делиться друг с другом… я тут смотрю в долгосрочной перспективе… люди будут жить в мире экономического равенства. Но дух по-прежнему не успокоится, – кажется, ты думаешь иначе. Люди продолжат обманывать друг друга, мошенничать, сбегать с чужой женой, грабить, убивать, насиловать…

– А, – чопорно сказал Ник, – ты из этих, кого называют исследователями человеческой природы. – И он отвернулся.

– Подожди! Я не голос прошлого, вещающий со страниц Ветхого Завета. Я, как и ты, буду отрицать человеческую слабость всю свою жизнь – постараюсь излечить натуру человека в традициях прогрессивного движения. Но я не вижу простого и быстрого выхода: мне кажется, антифашисты живут с этим заблуждением. Они объявляют фашизм единственным злом, они полагают каждый дом, воспитавший фашиста, единственным злом. Они думают, что, уничтожив фашизм, уничтожат все зло в современном мире, однако я считаю, что они только разрушат последнее великое организованное зло. Но тогда неорганизованное личное зло все еще останется с нами…

– Трюизмы! – яростно бросил Ник. – Это знает и ребенок!

– И я лучше всех, уж извини мое несносное тщеславие… но я об этом заговорил по одной простой причине – показать, что просто быть антифашистом недостаточно. Нужно подняться выше антифашизма, щепетильнее искать цель жизни.

– В наши дни этой цели хватит любому, – возразил Ник. – Боюсь, ты не знаешь фашистов так, как я.

– Ты говоришь, – настаивал Билл, – что живешь ради прав человека, но не обязан ли ты прожить жизнь ради нее самой? Разве права человека – это… жизнь?

– Для меня – да, – последовало холодное возражение.

– А для меня – только часть жизни, – улыбнулся Билл, – важная часть, но не вся жизнь.

– Знаешь, кто ты? – очень раздраженно спросил Ник. – Ты один из этих сбитых с толку полуаристократичных «интеллектуалов», которые будут бесноваться, споря за столами, пока люди на улицах голодают…

– Я не буду, и, кстати, мы допускаем, что организованная несправедливость исчезла.

На это Ник посмотрел прямо в глаза Биллу.

– Хорошо, профессор, давай считать так, – предложил он.

– Что у тебя останется, кроме экономики…

– У меня останется весь мир, – перебил Ник, – где все твои проклятые теории можно, по крайней мере, реализовать и не подвергаться за это преследованиям!

– Я же сказал, что фашизм – наша самая неотложная проблема, – настаивал Билл.

– Сказал. И что?

– Тогда можно ли твою насущную проблему решить клинком справедливости или самим духом?

– Эта моя насущная проблема, как ты ее назвал, в данный момент не важна, – возразил Ник. – Твои мудрые теории ничуть меня не останавливают…

– Что делает тебя смутьяном! – улыбнулся Билл.

– Ладно, а тебя это делает реакционером нового типа… и лодырем. Все, давай выпьем скотч, а поспорим как-нибудь в другой раз.

Ник злился.

Билл поднял стакан:

– Что ж, у тебя, по крайней мере, будет с кем поспорить в этом рейсе. Выпьем за социализм!

Ник вперил в Билла слипающийся от усталости глаз:

– Пожалуйста, не дури… Я ненавижу социалистов больше, чем капиталистов.

Билл лукаво улыбнулся и запел:

– Вставай, проклятьем заклейменный, мы наш, мы новый мир построим, кипит наш разум возмущенный!.. [30]

– Хватит! – нетерпеливо прервал Ник.

– В чем дело?

– Давай выпьем, но я не хочу петь Интернационал в баре – это оскорбительная пьяная выходка.

Билл чокнулся с Ником:

– Прошу прощения, за нас!

Во время этого долгого спора Уэсли без перерыва пил, в основном, похоже, сознательно желая напиться. Итингтон тем временем разговорился с кем-то в кабинке в глубине бара.

30

Беспорядочно цитируются обрывки Интернационала (L’Internationale, 1871, 1888), международного гимна рабочих; стихи Эжена Потье, музыка Пьера Дегейтера, пер. А. Коца.

Пока Эверхарт и Мид дискутировали, мистер Мартин вернулся к Уэсли и снова тихо к нему обратился.

– Она только была – говорит, что сейчас зайдет, – сказал старик, с беспокойством взглянув на сына.

Они воззрились друг на друга с одинаковой неподвижной силой, которую Эверхарт впервые заметил у Уэсли, когда обменялся с ним долгими взглядами в баре на Бродвее.

Долгие секунды они смотрели, ничего не говоря. Затем Уэсли пожал плечами.

– Я здесь ни при чем, сынок, – проворчал мистер Мартин. – Она нашла меня и сказала позвать ее, если ты придешь. Она два месяца ждет тебя в этой гостинице. Я ни при чем.

Уэсли наполнил свой стакан:

– Знаю, что ни при чем.

Старик пристально посмотрел на сына и потер стойку полотенцем. Еще не было половины одиннадцатого, в бар набилась немалая толпа, и официантка без передышки разносила напитки по кабинкам.

– Ну, вреда не будет, – добавил мистер Мартин. – Мне надо кое-то сделать.

Он важно вернулся к работе. К этому времени пришел молодой помощник бармена и теперь яростно метался между бутылками и шейкером, стаканами и пивным краном, а заказы множились. У мистера Мартина, хоть он и двигался медленно, получалось смешивать больше напитков и наливать больше пива, и это еще сильнее подстегивало измученного молодого помощника. Музыка из патефона-автомата играла без остановки, сетчатая дверь хлопала раз за разом, когда клиенты заходили и выходили. Воздух был спертым и липким, хотя вентиляторы на потолке и гоняли повсюду пивной ветерок.