Мореплавания Солнышкина

Он спустился в каюту, взял палитру, кисть и, напевая «Что это, братцы, за пароход?», направился к стоящему у иллюминатора холсту. Внезапно капитан пошатнулся. В иллюминаторе стоял великолепный портрет Робинзона! Моряков тряхнул головой, но видение не пропадало. Прекрасный портрет, выполненный рукой настоящего художника! Старик сидел среди красивых ледяных наплывов и работал киркой. В робе, с развевающимися от ветра волосами и брызгами на лице.

— Неужели я его уже написал? — изумился капитан. — Интересно! — нахмурился он. — Вот только нос старику я, кажется, немного испортил!

Моряков поднял кисть, взглянул исподлобья на портрет и посадил на переносицу старику алый мазок.

Портрет вдруг мигнул и улыбнулся.

Да, свежий воздух и вдохновение творили сегодня с Моряковым что-то невероятное! Он нагнулся к портрету поближе, и в это время старик вытер только что посаженное пятно. Портрет спорил с художником! И тут в иллюминатор просунулась настоящая живая рука.

Моряков мягко упал в кресло. Минуту он посидел молча, а потом воскликнул: «Боже мой!» — и засмеялся.

Но в следующую минуту он энергично поднялся:

— Мирон Иваныч, не двигайтесь! Не двигайтесь! Это будет моё лучшее произведение!

Внизу, приплясывая на снежном ветру, Солнышкин и Бурун вздыхали:

— Интересно, что он так долго там делает?

Робинзон скалывал лёд, а Моряков писал самое лучшее в своей жизни полотно.

Сейчас оно висит в Океанском морском музее напротив входа.

И когда бывалые моряки заходят туда, они вдруг останавливаются и говорят:

— Здравствуйте, Мирон Иваныч! — и почти все удивляются, потому что не слышат ответа: до того, как уйти в плавание, старый Робинзон всегда был очень вежливым.

НА ГОРИЗОНТЕ АЙСБЕРГИ

Пионерчиков был в восторге от Перчикова. Отказаться от целого острова, проявить себя таким дипломатом, получить титул вождя племени и ни капельки не задрать нос! Это было по-пионерски. Это было по-товарищески. Пионерчиков просто влюбился в Перчикова и готов был делиться с ним любой радостью и печалью.

Однажды вечером, когда Солнышкин и Перчиков под вой ветра перебирали кораллы, раскрасневшийся юный штурман вбежал к ним в каюту в сверкающей от снега шубе и крикнул:

— Перчиков, я, кажется, напишу стихи!

— Это здорово, — сказал Перчиков. — Но о чём?

— Не о чём, а о ком, — возразил Солнышкин, и лежавший рядом Верный завилял хвостом.

— О ком? — вдруг покраснев, спросил Пионерчиков.

— Знаем, — усмехнулся Солнышкин.

И пёс весело взвизгнул: он-то знал, кто угощал его каждый день вкусными косточками. Да и вся команда видела, как старательно помогает Пионерчиков буфетчице Марине наводить порядок и убирать посуду, но все только по-доброму улыбались: вот это по-пионерски!

И лишь артельщик из-за угла как-то противно произносил своё любимое «хе-хе».

— Ну и хорошо, что знаете, — вспыхнул Пионерчиков, — а я всё равно напишу стихи.

— Правильно, — сказал Перчиков.

— Я просто не знаю, что со мной случилось, — глаза у Пионерчикова загорелись, — но я бы для неё обошёл все океаны, я бы для неё показал такие фигуры на коньках!

— Среди айсбергов, — заметил Солнышкин.

— И среди айсбергов! Жаль только, нет коньков!

— И айсберга тоже! — ухмыльнулся Солнышкин.

Но сказал он это явно преждевременно.

Сверху раздался свисток вперёдсмотрящего, и сумрак озарился таким светом, будто в небе повис светляк в тысячу ватт. В каюте повеяло внезапным холодом.

Прямо перед «Даёшь!» возник откуда-то громадный айсберг.

— Осторожно! — кричал Моряков.

Все выбежали на палубу. Солнышкин схватил копьё Перчикова и вонзил в льдину. Моряков уже упирался в неё руками и толкал вперёд. И только Пионерчиков, увидев у борта Марину, остановился, готовясь заслонить её от опасности, но наткнулся на сердитый взгляд и так налёг на льдину, будто в нём сидели сразу три Пионерчикова.

Над пароходом навис самый настоящий антарктический айсберг.

Он тихо покачивался в воде, словно рассматривая, кто это ему повстречался.

Бока его были так отполированы, что могли заменить зеркало. Солнышкин видел, как в его копьё с той стороны упирается копьём такой же Солнышкин, Морякова толкает такой же Моряков, а Федькина — Федькин.

И вот в этот-то момент в глубине зеркала Солнышкин заметил стоящих рядом Пионерчикова и Марину…

Он ещё сильней налёг на копьё.

Наконец айсберг остался позади. Тогда Солнышкин, посмотрев на Пионерчикова, сказал:

— Всё ещё танцуете на айсберге? Жених и невеста!

Пионерчикову сразу расхотелось писать стихи.

— Солнышкин, Солнышкин! Вот этого я уже не ожидал, — закачал головой Моряков.

«ЛАСТОЧКИ»? «СНЕГУРКИ»? «НОЖИ»?

Солнышкин сбросил сапоги и, грустно шмыгая носом, пошёл греться поближе к машинному отделению, от которого тянуло теплом, как от хорошей домашней печки. Он прислонился спиной к горячей переборке и задумался.

Ту-ту-ту… — постукивала машина. Ту-ту-ту… — постукивали у Солнышкина в голове горькие мысли. Ему хотелось пойти к Пионерчикову, извиниться и сказать что-нибудь очень хорошее. Но ведь не скажешь: «Пионерчиков, вы не жених и невеста»! Пионерчиков ещё больше обидится! Вот если бы рядом был магазин, пошёл бы, купил коньки и…

До Солнышкина донёсся длинный весёлый звук: дз-з-з… — и из токарной мастерской, как из шланга, посыпались искры. В глазах у Солнышкина тоже сверкнули искры, и он бросился в токарку. Там стоял Мишкин. Он вытачивал какой-то болт, напевая федькинскую песню: «Плавали, братцы, знаем!» Перед ним, рассыпая метеориты, вертелись наждачные колёса, работал станок, гудела паяльная лампа.

— Слушай, Мишкин, — сказал Солнышкин, — ты всё можешь выточить? — И глаза у него сверкнули, как новенькие, пахнущие маслом «снегурки».

Огромный Мишкин выключил рубильник и удивился такому вопросу.

— Пароход могу выточить! — сказал Мишкин и поправил берет. — Не веришь? — И он взял замасленными руками кусок болванки, будто именно из неё собирался сработать новенькое судно.

Но Солнышкину не нужен был пароход.

— А коньки можешь сделать? — спросил Солнышкин.

— Собираешься установить антарктический рекорд? — захохотал Мишкин.