Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков
Шрифт:
Оценка неудавшейся попытки России в 1870-х вернуться в расклад Европы через «Союз трех императоров» – в качестве тыла и оплота нового европейского центра, созданного Вторым Рейхом, должна быть сформулирована с учетом того временного отрезка СВЦ II, на который эта попытка пришлась. Начало 1870-х – переход от инициали данной экспансивной волны; от полосы больших войн, в которых утвердился новый тип войны и военной политики, а сама Европа реорганизовалась (явный надлом Австро-Венгрии, кризис Франции) – к медиали, которой предстояло быть заполненной колониальным дележом ойкумены, уходом европейских стран в собственные дела и медленным вызреванием больших проектов Европы и мира. Эпизод с первым «Союзом трех императоров» можно рассматривать как неудавшуюся попытку России открыть в своем цикле новую фазу А, «проскочить» «эту фазу» на гребне того же милитаристского прилива, который отбросил Империю на восток в 1850-х. «Россия пробует вписаться вновь в Европу тогда, когда европейский экспансивный СВЦ входит в передышку-интермедию, большая игра угасает, и в неочевидности перспектив, открываемых создавшимся порядком, в русских как союзниках никто особенно не заинтересован. Франции хочется лишь того, чтобы немцы на нее не напали еще раз, Германии – чтобы французы не добивались реванша (на что те и так пока не способны) с помощью австрийцев или русских и чтобы Россия не ущемляла уже прибираемую под германское крыло Австро-Венгрию; последней бы желалось, чтобы русским духом не очень пахло на Балканах, а Англии – чтобы русские не маячили ни в Средиземноморье,
Наконец, парадоксальное обнаружение Россией-СССР в мировой политике «евразийских» черт в эпоху Ялтинской системы, которые могут рассматриваться как последний «европейский максимум» нашей Империи, объясняется именно ритмом Запада, его вхождением в СВЦ III, когда внутренняя биполярность западного сообщества трансформируется в расклад «West and the Rest». Отношения России-СССР с Евро-Атлантикой в эпоху Ялтинской системы были первым воплощением этого расклада. Все наши предыдущие «европейские максимумы» (и в эпоху «Священного Союза», и при намерении экспортировать Октябрьскую революцию в Европу) объективно были нацелены на перехват Империей роли восточного центра внутри западного сообщества, средством к чему были попытки установить российский контроль над Германией, создать из России и Германии одно целое в раскладе Запада при инициативе России. Ялтинская же система была «европейским максимумом» в рамках складывающейся конфигурации «West and the Rest», смещающей Россию за пределы Запада, превращающей ее в противовес западному миру как таковому (и в этом <плане> ничего не мог осуществить «прихват» СССР окраинных восточных территорий Германии). Пробуждение Китая в XX в., возникновение советско-китайского блока в 1950-х, заставляющее СССР считаться с китайскими инициативами и им подыгрывать (например, в годы Корейской войны); противостояние СССР с США в Азии и Африке, уже не как с центром «трансатлантической Европы», а как с мировой морской державой, воспроизводящее отношения России и Англии во времена прежних европейских интермедий; переориентация Китая с 1970-х на США и возникновение между Пекином и Вашингтоном антироссийского взаимопонимания, рассматриваемого Г. Киссинджером как род американо-китайской «Антанты», – все эти факты объясняются именно положением нашего последнего европейского максимума на становящийся расклад «West and the Rest», взаимоотрицающим столкновением двух стратегических ритмов, в которых одновременно жила Россия со времени ее притяжения к системе Запада.
Итак, на протяжении двух с половиной веков «политическая» жизнь Западной Евразии в огромной мере определялась функционированием двух международных систем: системы Запада и подстроенной подсистемы «Европа-Россия». Если биполярная система Запада (с противостоянием двух центров, опирающихся на прибрежье Атлантики и на Центральную Европу) представляла геополитическую аранжировку Западной цивилизации, то образование «Европа-Россия» может рассматриваться как биполярная геополитическая система цивилизаций, сцепленных воедино силовым балансом в северо-западной части материка, а вместе с тем и культурно-стилевым притяжением становящейся Империи к западному миру. Думается, каждого из этих двух факторов по отдельности было бы недостаточно. Само по себе притяжение двух цивилизационных сообществ не предполагает их сцепления в геополитическую целостность (скажем, Япония усвоила множество культурных достижений, выработанных Китаем, но до конца XIX в. не занимала сколько-нибудь заметного места в политических судьбах Китая). Напротив, само по себе включение иноцивилизационной державы в силовой баланс некоего цивилизационного сообщества, может и не привести к оформлению долгосрочной и ритмически функционирующей метасистемы (напомню окказиональное влияние Турции в европейском раскладе XVI-XVII вв. как силы, отвлекавшей на себя силы Австрии и тем самым подыгрывавшей французскому центру Европы).
В случае с Россией два фактора совпали. После крушения Византии у христианской России на евро-азиатском пространстве не было другого сообщества, столь близкого по культурно-религиозному языку и вместе с тем привлекающего зрелостью цивилизационных форм. С другой стороны, в течение переходной второй юги Запад как биполярная система оказывается приоткрыт для России – сперва как силы, наращивающей слабеющий восточный центр (Австрию), а потом как союзницы атлантического центра, бросающей вызов центру центрально-европейскому, уступившему место Австрии (Второму и Третьему рейхам). При этом, в отличие от Турции, втянутой сразу в несколько конфликтных систем, значимых для ее выживания (в средневосточно-каспийскую, где она противостояла Ирану), Россия XVIII в. чем далее, тем более соединяется силовым балансом исключительно с сообществом Запада, сперва опосредованно (через влияние Австрии и Пруссии на балтийско-черноморское пространство), а потом впрямую.
Таким образом, отличительная особенность системы «Европа-Россия» состоит в том, что стратегическая динамика этой системы становится не просто частью отношения между цивилизационными сообществами: каждая фаза в циклах этой системы представляла эти отношения в целом в совершенно новом ракурсе, оказывая тем самым воздействие на иные аспекты духовной жизни России. Вместе с тем, геополитическое «двоеритмие» России, выступающей в одном аспекте как часть западного мира, а в другом как противостоящий ему контрагент, может иметь ценность и для исследования иных планов функционирования двух цивилизаций. Здесь я напомнил бы замечательную разработку Б. Гройса [Гройс 1992], показавшего, как, начиная с первой половины XIX в., российские мыслители настойчиво проецируют на Россию представление об «ином» Западе, превращая Империю в своего рода теневую ипостась западной цивилизации. Очень интересны недавние разработки В.И. Пантина, показавшего, как «кондратьевские волны» западной экономики перекодируются в условиях России в социально-политические фазы реформ и контрреформ.
Российская геополитика эпохи Империи, в том числе в большевистской ипостаси последней, есть часть самоопределения Империи в качестве цивилизации-спутника Запада. Взаимодействие между волнами западного милитаризма и скоростью протекания стратегических циклов Империи есть лишь одна из форм, в которых совершалось перекодирование динамики Запада в динамику цивилизации-спутника.
Именно потому, что геополитическая составляющая играла столь важную роль в оформлении системы «Европа-Россия», что эта составляющая, в свою очередь, опиралась на внутреннюю биполярность Европы, тяготение Запада к униполярности во второй половине XX в. оборачивается кризисом этой системы цивилизаций. С точки зрения ряда экспертов, этот кризис сегодня толкает Россию к выбору между униполярным Западом и противостоящим ему иным. С этой точки зрения, крушение России как «своего иного» Запада, ставит ее перед выбором – быть ли просто частью Запада или частью противостоящего ему «иного», грубо говоря – младшим партнером США в системе евро-атлантического униполя или партнером стоящего вне этого униполя Китая? Другие авторы, исходящие из прецедента со Вторым и Третьим Рейхами, допускают становление объединенной Европы с центрально-европейским германским ядром как противовеса США – фокусу АТР и в этом смысле предполагают,
что прорастание системы Запада в мировую систему может произойти не в форме «West and the Rest», но через тяготение разных частей незападного мира к разным полюсам разделившейся в себе Евро-Атлантики. Как может справиться Россия с выбором, который перед ней поставит то или иное развитие? Послужит ли ей при этом на благо опыт геополитического моделирования, наработанный в имперскую эпоху, притом, что мы отнюдь не можем быть уверены даже в том, что волнообразная динамика Запада сохранит свою силу с трансформацией его системы в систему всемирную, открытую возмущающим спонтанным влияниям со стороны незападных сообществ?Всеми этими обстоятельствами определяется важность исследования опыта русской геополитической мысли имперского времени с учетом также и ее доимперских истоков в XVI-XVII вв., которые могут приобретать особую значимость, если допустить, что эпоха существования в системе «Европа-Россия» закончилась и что именно этот конец знаменуется возвращением России конца XX в. примерно к контурам Московского царства ранних Романовых (с поправкой на обретенные доступы к Балтийскому и Черному морям). Кроме того, предметом особенно пристального исследования должны стать геополитические наработки русских с XVIII по начало XX в. – в Петербургскую эпоху. Это время важно по трем причинам. Во-первых, в эту пору российская геополитическая мысль не вступила во взаимодействие с парадигмальной геополитикой Запада, воздействие которой испытали как эмигранты-евразийцы, так, по выводам A.A. Улуняна, и геостратеги Коминтерна. Изучая геополитические искания дооктябрьских лет, мы открываем репертуар наработок, существенно связанных с мировым местом России, с ее традицией – и в этом смысле существенно дополняющих и корректирующих, даже блокирующих в некоторых случаях те подсказки, которые некоторые авторы пытаются извлечь из парадигмальной западной геополитики, во многом отражающей совершенно иной опыт пространственно-политического самоопределения, идущий от истории евро-атлантических обществ. Во-вторых, шесть фаз имперского цикла демонстрируют им как полный спектр ракурсов, в которых русским представал мир, сообразно с изменениями отношений внутри системы Европа-Россия. Вместе с тем, возвращение Империи в начале XX в. к фазе А, когда-то в совершенно иных условиях пережитой ею в XVIII в., позволяет детально вдуматься в различные возможности идейного воплощения однотипных фаз в те различающееся в зависимости от возраста России преломления, которые могут обретать «возвращающиеся» стратегические ситуации. В-третьих, шесть фаз, прожитых за 180 лет, дают нам достаточно подробную и откровенную артикуляцию геополитических парадигм, разворачивающуюся, по крайней мере, с XIX в. в условиях достаточно широкой и плюралистической дискуссии. В отличие от этого изучение геополитики большевистской эпохи для первых двух ее десятилетий осложнено почти лихорадочной сменой фаз на гребне достигшей своего максимума волны евро-атлантического милитаризма («30-летней войны XX века»). Для эпохи же холодной войны, если не раньше, с пакта Молотова-Риббентропа, характерно вытеснение геополитических мотиваций, их удаление за рамки открытого обсуждения, концентрация геополитики в стенах правящих органов и почтовых ящиков.
Глава 3
От Австро-Российского союза 1726 г. до пожара Москвы в 1812 г.
I
Обозначенный временной отрезок охватывает становление метасистемы «Европа-Россия» и две начальные фазы первого цикла этой метасистемы. Это время вхождения России в европейскую игру на правах союзницы одного из борющихся европейских центров и перипетии этого союза: его кризисы, попытки переориентации и в итоге – вторжение сил Запада в Россию с угрозой ее жизненным центрам. Вместе с тем, этот период важен тем, что становление метасистемы «Европа-Россия» происходит параллельно с деградацией и упадком старых международных конфликтных систем, примыкавших к Европе с востока, а также юго- и северо-востока: систем балтийско-черноморской и дунайско-средиземноморской. Метасистема «Европа-Россия» в первом ее воплощении созидается благодаря закату старой БЧС.
Этот закат наблюдается прежде всего в том, как явно деградируют державы, бывшие в XVII в. инициаторами крупнейших имперостроительных проектов в рамках этой системы: Польша и Швеция. Первая уже в Северную войну вступает не столько борющейся силой, сколько пространством, где идет игра. По итогам войны Петр оказывается гарантом выживания Польши-Саксонии, но он же резко препятствует консолидации сил этого дуального образования: подыгрывая антисаксонским группам шляхты, он добивается вывода саксонских войск из Польши, превращения ее в политически рыхлый буфер на российских границах – саксонские короли оказываются благодарны России за формальный сюзеренитет над Польшей, а польские аристократы – за фактическую независимость от королей. Разбив Швецию, Петр выращивает в ней прорусское лобби, которое втягивает страну в союз 1724 г. с Россией. Петр, обеспечив себе абсолютный перевес в северном треугольнике системы, не смог добиться успехов в борьбе с турками. Но с 1750-х начинается полоса русско-турецких войн, кончающихся с неизменным успехом в пользу России. Если в конце 1720-х внутри системы два крупных ядра: северное (Россия) и южное (Турция), то к началу 1740-х система всё явственнее деградирует, в ней проступает крупнейшее восточное ядро – Россия, – и ряд западных членов, каждый из которых, будучи взят по отдельности, очевидно, уступает поднимающейся региональной сверхдержаве.
Следствия парадоксальны. После того, как под русскими ударами Швеция утрачивает роль лидера на Балтике, обнаруживается новый претендент на эту роль, присваивающий всё большую часть шведских владений, – Пруссия. С конца 1710-х Франция уже не шведов, а пруссаков в основном рассматривает как потенциальных меньших союзников, подрывающих позиции Австрии на востоке Европы. Именно таким французским союзником в 1740-х гг. выступит Фридрих II в войне за австрийское наследство. Но дальше картина меняется. Имея в отличие от шведов прочные позиции в Центральной Европе, Пруссия быстро вырастает (во многом благодаря личным качествам Фридриха II) в субцентр, претендующий на лидерство к востоку от Рейна. И когда в 1750-х ослабленная Австрия избирает профранцузский курс, признавая главенство западного центра – Парижа, прусский центр-претендент оказывается в состоянии отстаивать свои претензии против Франции и Австрии, играющих заодно. Восточный центр раскалывается на традиционный центр и центр-претендент. Франция и Россия взращивают Пруссию. Первая превращает пруссаков в претендентов на консолидацию востока Европы, вторая делает из них крупную силу на Балтике.
Тем самым и слагается предпосылка к склеиванию востока европейской системы с западом БЧС: центр-претендент европейского востока получает «шведское» место в Балто-Черноморье. Вместе с тем, в условиях, когда Польша всё больше утрачивает самостоятельность и ее судьба решается по соглашению России и Австрии, польское место в БЧС фактически становится вакантным, и имеются предпосылки для занятия его Австрией. Эти предпосылки реализуются к началу 1770-х, когда мы видим блокировку Австрии с Турцией против России и Пруссии, а окончательно – с первым разделом Польши, когда Австрия, захватывая малопольские земли и Галицию, фактически перехватывает «польское» место в системе верховья балтийских и в меньшей мере черноморских рек. Итак, запад БЧС вместо старой триады Швеция-Польша-Турция получает новый вид: Пруссия-Австрия-Турция. Две системы склеиваются, при этом в результате их стыка ликвидируется старая средиземноморско-дунайская система, где Австрия и Турция выступали историческими противниками. Теперь они легко переменяют конфликтные отношения на союзнические и наоборот – в зависимости от перегруппировок внутри четырехполярной системы. Итак, становление метасистемы «Европа-Россия» происходит через закат старой БЧС и становление этой системы в новом облике, когда исторические «шведское» и «польское» места переходят к субцентрам расколотого германского востока Европы.