Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

Сегодня можно оспаривать эти оценки и предупреждения, но надо признать, что они были прочно вписаны в российский духовный контекст второй половины 1990-х, где роль «геополитического» оказалась несоизмерима с исполнявшейся им еще несколько лет назад функцией индикатора – чаще мнимой – идеологической нейтральности.

Как же состоялась эта перемена в прагматике «геополитического»? Сразу вспоминается выдержанная в «реалистическом» стиле формулировка из беловежского соглашения 1991 г. об образовании СНГ: «…констатируем, что Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование» («Известия», 9.12.1991). Таким образом, с самого начала новой России первый же ее документ обозначил перед экспертами и публицистами возможность сравнения двух реальностей – переставшего существовать Союза и того порядка, который сменил его, – в качестве реальностей геополитических.

Эта возможность была использована россиянами двояко. Одни аналитики делали упор на геополитической преемственности РФ относительно прежней сверхдержавы. Идейное размежевание новой власти с большевизмом, грозящее порвать связь времен, отчасти нейтрализовалось заявлениями в том духе, что «вненациональная коммунистическая доктрина внешней политики СССР долгие годы маскировала геополитические факторы, никогда не перестававшие определять мировую роль России» [Богатуров, Кожокин, Плешаков 1992, 12]. Эти факторы как бы возводились в общий знаменатель прошлого и настоящего страны. Другие авторы, наоборот, указывали на глубину разлома между этими двумя геополитическими реальностями, подчеркивая опасность превращения послесоюзной России из «ядра Евразии» в «евразийский тупик» [Поздняков 1995. Туровский 1995]. Спрос на эту тематику породил волну работ, либо несших в заглавии слова «геополитика», «геостратегия» и образованные от них эпитеты, либо текстуально перенасыщенных этими понятиями. В ход пошли такие словосочетания, как «геополитическая идентичность» и «геополитическое Я России» [Этап за глобальным 1993, 36 и сл.]. Немалый вклад в этот бум внесла группа идеологов-радикалов во главе с Дугиным, издающих с 1992 г. журнал «Элементы»: своей переводческой и популяризаторской активностью они весьма содействовали распространению в новой России идей и схем классической западной геополитики.

Однако помимо этих двух функций – утверждения исторической непрерывности Российского государства и критики дня сегодняшнего с позиций лежащего в прошлом исторического идеала «геополитическое» в нашем обществе быстро обрело еще одно назначение. Мне уже приходилось писать о том, как «в обществе, круто разделенном по социальным ориентирам, геополитика, представляя страну… как единого игрока по отношению к внешнему миру, несет в себе миф "общей пользы" … поэтому искомая многими партиями и элитными группами идеология, которая бы "сплотила Россию", почти неизбежно должна включать сильный геополитический компонент» [Цымбурский 1997, 108]. Оппозиция это осознала очень рано. С 1993 г. В.В. Жириновский, Г.А. Зюганов, С.Н. Бабурин и некоторые их соратники публикуют свои геополитические кредо [Жириновский 1993; 1997. Зюганов 1994; 1995; 1997. Бабурин 1995. Митрофанов 1997]. Если политологам могла видеться в «геополитизме» угроза «новой лысенковщины», то Зюганов сравнивал геополитику по ее практической полезности с кибернетикой, также пострадавшей от советской ортодоксии. Почувствовав интегративный потенциал «геополитики как идеи», официальная власть быстро усвоила риторическую топику конкурентов. К наблюдениям Косолапова я мог бы добавить, что уже в 1996 г. в послании Б.Н. Ельцина к Федеральному собранию по вопросам национальной безопасности эпитет «геополитический» появляется семь раз, в том числе в суждении о «трех глобальных пространствах: геополитическом, геостратегическом и геоэкономическом» [Послание 1996].

К началу 2000-х гг. «прагматизм» и «геополитика» в российской прессе не только перестают сближаться и приравниваться, но даже наблюдается их полемическое разведение и прямое противопоставление. Например, по поводу московского саммита СНГ в январе 2000 г. газета «Труд» (21.3.2000) отмечала, что по сравнению с предыдущими встречами тех же лидеров, на нем «было меньше геополитики… и куда больше прагматизма». Как следствие этих новаций, в претендующем на прагматизм президентстве В.В. Путина эксплуатация идеи «геополитического» в языке публичной политики очевидным образом идет на убыль.

Но между тем тенденция более принципиальная и долгосрочная, простирающаяся за рамки текущей политической конъюнктуры как примета более общего гуманитарного стиля послебольшевистской России, проявляется в том, что под знаком идеи «геополитического» модифицируется видение и изложение в трудах историков, политологов и культурологов. За 1990-е в обиход нашей исторической и политической науки вошли идеи евразийцев первой эмигрантской волны (Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого и др.), не только воспринявших на Западе и введших в русский язык еще в межвоенный период само слово «геополитика», но прямо ставивших себе в наибольшую заслугу «обоснование… геополитического подхода к русской истории» [Савицкий 1997, 126, 205]. Вслед за классиками евразийства современные специалисты по истории Древней Руси берутся рассуждать о «геополитических целях народов, обитавших на просторах Восточно-Европейской равнины» с l тыс. н. э. – целях, определяемых будто бы самой «природой Евразии», каковая «с каждым веком цивилизационного развития открывала здешнему человечеству всё новые свои прелести и сокровища, лишь подчеркивая притягательность тех или иных регионов и усложняя, обогащая геополитические интересы и мечты» [ИВПР 1999, 15].

В трудах А.П. Богданова [Богданов 1995], С.А. Экштута [Экштут 1997], О.И. Елисеевой [Елисеева 2000], А.Л. Зорина [Зорин 2001] русские тексты XVII-XVIII вв. – не только исторические и официально-политические, но также эпистолярные, поэтические, проповеднические (и даже некоторые изобразительные памятники тех эпох) – изучаются как манифестации геополитического мировидения. Всё чаще к классикам нашей имперской геополитики относят мыслителей XIX в. с панславистским реноме – таких, как Ф.И. Тютчев, Н.Я. Данилевский, В.И. Ламанский, И.С. Аксаков. В этой связи звучат также имена военных географов Д.А. Милютина и А.Е. Снесарева, экономиста и политического писателя И.В. Вернадского, политгеографа В.П. Семенова-Тян-Шанского [Алексеева и др. 2001. Киселев, Киселева 1994. Константинов 1998. Лурье 1997. Морозов 1996; 1997. Цымбурский 1995a]. Как обнаружилось за последние 10 лет, не только российскими, но часто совершенно самостоятельно западными учеными накоплен и обработан огромный материал по истории Петербургской Империи, прямо-таки напрашивающийся на осмысление в геополитическом ключе. Напомню прекрасный обзор Б.В. Межуева [Межуев 1999], посвященный американской исторической школе, исследующей проблематику русского восточничества – течения в имперской политической идеологии конца XIX – начала XX вв., развивавшего доктрину естественного пространства России в Азии – и доходившего до тезиса о паназиатском призвании России, об отсутствии у нее на азиатских направлениях сколько-нибудь жестких границ [Malozemoff 1958. Sarkisyanz 1954; 1955. McDonald 1992. Hauner 1990. Geyer 1987]. Очень значительные научные результаты принесла, я считаю, попытка СВ. Лурье охарактеризовать нашу имперскую геостратегию методами этнокультурологии, рассматривая парадоксы и тупики этой геостратегии как симптомы кризиса и мутаций православно-государственнической «культурной темы» русского народа [Лурье 1993; 1995; 1995a; 1997, гл. XI, XIII, XIX].

Применительно к большевистской эпохе новаторский труд A.A. Улуняна [Улунян 1997] продемонстрировал возможность осмыслить изменения доктрины Коминтерна за 1920–1930-е гг. в геополитическом ракурсе и описать эту динамику в строго геополитических категориях. Звучат разноречивые и, по правде, скорее импрессионистические оценки геополитики И.В. Сталина [Константинов 1997; 1997a. Роговин 1998. Михайлов 1999].

Можно утверждать, что к настоящему времени сложилась практика изучения и обсуждения «геополитического» в отечественной культуре, в том числе в истории нашей политической мысли. Ряд моих работ 1993–2003 гг. должен быть причислен к тому же, возникшему буквально на глазах исследовательскому направлению в России [Цымбурский 1993; 1995; 1995a; 1998; 2001; 2002; 2003].

Подступы к определению

Предварительный (приблизительный и недостаточный) ответ на вопрос о понятии геополитики мог бы звучать так. Классическая геополитика XX века – это особая интеллектуальная парадигма, охватывающая сразу и определенный вид отношения к миру, и, вместе с тем, – род занятий, ориентированный на классические для него образцы, ставящий перед собой характерные лишь для него проблемы и обладающий специфической техникой их решения. Нормативный смысл термина «геополитика» определяется тем, что элемент «гео-» в его составе соотносится с понятиями «географии», «географического».

По своей словопонятийной структуре «геополитика» есть некая встреча или синтез представлений о «географическом» и «политическом». Такую этимологическую внутреннюю форму вложил в это понятие его создатель Р. Челлен, назвав геополитикой гипотетическую «науку о государстве как географическом организме, воплощенном в пространстве» [Kjellen 1924, 45]. Англичанин X. Маккиндер, американец Н. Спайкмен, немцы К. и А. Хаусхоферы, русский П.Н. Савицкий [7] зовутся геополитиками, так как в их трудах политика стыкуется с географией, а политическое целеполагание – с представлением структур земного пространства.

7

Геополитика работавших в эмиграции в 1920–1930-х гг. классиков евразийства представляет интереснейшее соединительное звено между русской геополитической традицией Петербургской империи – традицией, в ту пору не осознанной в качестве специфической парадигмы или даже дисциплины, – и классической геополитикой Запада, в контексте которой рассматривал в 1947 г. труды Савицкого Ж. Готтманн [Gottmann 1947].

Некоторые российские политологи в последние годы отрешаются от базисного смысла «геополитики», пускаясь в свободные переосмысления модного концепта. Так, К.Э. Сорокин хочет понимать под геополитикой «комплексную дисциплину о современной и перспективной "многослойной" и многоуровневой глобальной политике» [Сорокин 1995, 9; 1996, 16]. Аналогично КС. Гаджиев призывает переосмыслить в слове «геополитика» элемент «гео-» так, чтобы обозначать этой частицей «не просто географический или пространственно территориальный аспект в политике», но «всепланетные масштабы, параметры и измерения, правила и нормы поведения в целом, а также отдельных государств, союзов, блоков в общемировом контексте», а заодно и «восприятие мирового сообщества в качестве единой завершенной системы в масштабе всей планеты» [Гаджиев 1997, 17, 38]. При этом «геополитика» становится синонимом «мировой политики» – и, соответственно, отождествляется либо вообще с изучением международных отношений, либо с обзором наиболее глобальных всемирных процессов в духе докладов Римского клуба, – для чего в наши дни часто используется специальный термин «глобалистика».

Похоже, сознавая, что «геополитика» в его понимании во многом совпадает с глобалистикой, Сорокин попросту отказывается учитывать последний термин, относя его к «разряду журналистских изысков» [Сорокин 1995, 8]. Но такой «изыск», по крайней мере, позволяет избежать дезориентации читателя, происходящей, когда ему преподносится «геополитика без географии», с перетолкованной частицей «гео-». Можно по-человечески понять ученых, пытающихся охватить словом, популярным в нынешней России, более привычные для них формы дискурса и виды исследований. Но надо осознавать, что в этих случаях имеет место подмена предмета, терминологическая и концептуальная. Я считаю себя безоговорочно вправе исходить из нормативной трактовки, отождествляющей «гео-» в слове «геополитика» с «географией» и «пространством»: в конце концов, именно такое восприятие и стоит за наблюдаемым интересом к геополитике в нашей стране. И без того, размышляя над предметом и статусом геополитики XX в., мы сталкиваемся с массой контроверз и разноречий в авторитетных изданиях и в трудах геополитиков, ориентированных вполне «парадигмально».