Морган ускользает

– Есть у вас даймы? – прокричал доктор.

– Лаймы? Зачем?

– Даймы! Десятицентовики!

– Нет, извините, – ответил Леон. – А доллар вас не устроит?

– Не для меня, для вас! – прокричал доктор. Они прошли через вращающиеся двери. Он понизил голос: – Не для меня, для вас. Для телефона! Вам же захочется позвонить, сообщить о ребенке.

– Кому я могу звонить? – спросил, разведя руками, Леон.

Доктор остановился, повторил самому себе:

– Кому он может звонить!

Лицо его опять озарилось искренним восхищением, с каким он слушал в «скорой» рассказ о детской кроватке.

Тут медицинская сестра приподняла накрывавшую Эмили простыню, увидела пропитанные кровью газеты, фыркнула и побежала рядом с носилками, которые уже катили по коридору. Другая сестра взяла Леона за локоть и повела к сидевшей в стеклянном закутке машинистке. Все пришло в движение – гладкое, расторопное, сопровождавшееся быстрым перестуком. Доктор остался один.

Собственно говоря, про него на время забыли. Когда же Леон и Эмили вспомнили о нем, найти его не удалось. Он словно растворился в воздухе. «Он ничего не просил передать?» – поинтересовался Леон у медсестры. Та не поняла, о ком речь. Из родильного отделения вызвали другого врача, акушера. Он сказал, что роды прошли хорошо, ребенок здоров. С учетом всех обстоятельств, сказал он, Эмили следует испытывать благодарность. «Да, – ответил ему Леон, – благодарность к доктору Моргану. Кроме прочего, он даже стоимость своих услуг не назвал». Однако здешний врач никогда не слышал о докторе Моргане. И в телефонном справочнике тот не значился. Он словно и не существовал.

Позже (всего несколько недель спустя, когда воспоминания о родах потускнели и обоим стало казаться, что дочь была с ними всегда) они почти готовы были поверить, что этот человек им привиделся – что это их воображение в минуту нужды нарисовало его. Красная шапочка с помпоном, говорила Эмили, наводила ее на мысль о гноме. Он и вправду мог быть персонажем сказки, так она говорила, – эльфом, троллем, гоблином, которые находят детей под капустой, отдают в руки приемных матерей и исчезают.

1968

1

Наверное, его можно было назвать человеком, который разваливается на куски. Не исключено, впрочем, что он и на свет появился кусками, не пройдя положенной сборки. Различные части его тела плохо состыковывались одна с другой. Тощие волосатые конечности соединялись слишком крупными суставами; заросшая черной бородой челюсть подвешена была неуклюже, как у Щелкунчика. Да и различные части жизни Моргана протекали словно по отдельности. Жена почти никого из его друзей не знала. Дети ни разу не бывали у него на работе: их мать говорила, что он работает в небезопасном районе. Увлечение прошлого месяца (перетяжка струн на выкупленном в ломбарде банджо с намерением стать затем, и это в сорок два года, музыкантом) не имело ничего общего с увлечением нынешнего: теперь он писал научнофантастический роман, которому полагалось обогатить его и прославить. В романе рассказывалось о гибели Земли. Все эти появившиеся недавно летающие тарелки, утверждалось в романе, принадлежат существам, которые точно знают, что через полтора года наше Солнце выгорит и погаснет. Над Землей они снуют не просто так, развлечения ради, но чтобы выяснить, какое оборудование понадобится, чтобы переместить нас всем скопом на другую планету, в гораздо более устойчивую солнечную систему. Первую главу он написал, однако начальное предложение второй ну никак ему не давалось.

Или посмотрите на его дом: высокое кирпичное здание в колониальном стиле в северной части Балтимора. Даже в то раннее январское утро, когда от солнца остался лишь розоватый тон в непроницаемо белом небе, было ясно, что дом Моргана расшатан и раздроблен. Мраморные ступеньки крыльца стерлись по краям, точно старый обмылок; в окнах первого этажа видны были толстые кружевные шторы, однако на втором, где спали дочери Моргана, шторы были сшиты из фрагментов американского флага, а на третьем, где спала его мать, – снова кружева, за которыми смутно просвечивали свисающие ветви папоротников. Заглянув же внутрь дома, вы обнаружили бы частицы неродственных миров родственных людей: школьные рюкзачки дочерей, наваленные в холле под батареей отопления, которая служила также полочкой для почты, вешалкой для свитеров и тумбочкой для записок; на кофейном столике гостиной громоздилась скрепленная резинкой башенка из брошюр «Лиги избирательниц», где состояла жена Моргана; у холодного кирпичного камина спала, подергивая лапами, потому что ей снились кролики, старенькая одышливая собака его матери, а под софой покоилась доска для криббеджа (об этом никто не знал, доска уже не одну неделю считалась потерянной). Имелся также наполовину собранный паззл – вид альпийской деревни по весне, – за которым коротала долгие и мрачные стародевичьи дни его сестра Бриндл. Церковную колокольню она сложила, прямоугольную ограду ее – тоже, и целый горный хребет в лавандовых и лиловых тенях, но с небом ей было не сладить, это уж точно. Она никогда не справится с пустой, неизменчивой синью, которая соединяла все со всем.

В застекленном книжном шкафу у двери столовой стояли, завалившись набок, или просто лежали книги – заброшенные Морганом руководства, напоминавшие о разнообразных приступах его энтузиазма (как реставрировать старые картины и полировать старую мебель; как лечить травами любые болезни; как разводить пчел на чердаке). Ниже – ежегодники колледжа Бонни, его жены, которая представала в них веснушчатой, полнокровной девушкой, одетой в форму то одной, то другой спортивной команды; еще ниже – книжки с картинками, когда-то истрепанные его дочерьми, их учебники времен начальной школы, книжки про Нэнси Дрю [1] и принадлежавшая его матери крошечная, пухлая книжечка для автографов, позолоченное название которой съели не то черви, не то плесень, не то просто время, оставив лишь слегка поблескивавший облыселый след – как будто улитка проползла по алому бархату, проложив извилистый, словно бы рукописный росчерк, случайно сложившийся в слово «Автографы». На первой пожелтевшей странице книжечки почерком твердым и элегантным, нынче такой только на свадебных приглашениях и встретишь, было выведено: Драгоценная Луиза, дядя Чарли не поэт и потому оставляет здесь лишь свое имя, Чарльз Бриндл, Рождество 1911 – неловкое пожатие плеч, признание своей несостоятельности, внятно донесшееся из давних лет, хотя сделавший его человек умер четверть века назад, если не больше, и даже Луиза затруднялась припомнить его. На нижней полке лежали лакированная доска с изображением узлов, которые должны уметь вязать девочки-скауты, и коричневый картонный фотоальбом. Вклеенные в него фотографии были разбросаны во времени до того широко, что целые поколения, казалось, принадлежали к лихому прошлому и норовили поскорее с ним развязаться. Здесь присутствовал отец Моргана Сэмюэль – мальчик в бриджах; рядом с ним стоял Сэмюэль повзрослевший, берущий в жены Луизу (короткая стрижка, поблескивающие чулки). Здесь был малыш Морган в плохо связанных ползунках и Морган одиннадцатилетний, с недавно родившейся сестренкой Бриндл на руках. Судя по его лицу, он бы непрочь уронить ее на пол (и гляньте-ка! Не те же ли это самые ползунки? Только немного поношенные и с новым пятном на груди – или с тенью). А затем вдруг Морган двадцати четырех лет, подстриженный так коротко, как он никогда больше не стригся, – одетый в футболку, он стоит рядом с полненькой, улыбающейся женой, а та держит их первенца. (Сказать, куда подевалось свадебное фото, трудно, то же относится и к ползункам, поскольку всю одежду Эми составляет обвислая пеленка.) Далее следует небольшая передышка – пятнадцать страниц одних только младенческих фотографий Эми, каждая сделана Морганом в первом гордом порыве отцовских чувств. Эми спящая, кормящаяся, зевающая, купающаяся, изучающая свой кулачок. Эми учится сидеть. Эми учится ползать. Эми учится ходить. Девочкой она была крепенькой, с тем же, что и у матери, благоразумным выражением лица, и выглядела на снимках более реальной, чем все остальные персонажи альбома. Может быть, дело тут было в неторопливости, с которой она пробредала, страница за страницей, сквозь ранние годы своей жизни. В ней проступал дополнительный смысл, как в кадре, на котором застревает кинопленка. (Эксперты наклоняются пониже, один тычет во что-то длинной официальной указкой…) Затем снимки опять набирали скорость. Новорожденная Джин, следом близнецы в миниатюрных очочках, следом Лиз – ее первый день в детском саду. Появилась новая пленка, «Кодахром», она ярче, чем сама природа, снимки теперь всегда делаются на пляже – и это неизменно Бетани-Бич в Делавэре, потому что где же еще может найти время для забав с фотоаппаратом отец семи дочерей? Альбом создает впечатление, будто эти люди только и знают, что наслаждаться нескончаемым отпуском. Бонни здесь вечно загорелая, плоть ее мягко выпирает над и под цельным купальником «Ластекс». Девочки вечно намазаны кокосовым маслом и поблескивают в крошечных бикини, придерживая ладонями встрепанные ветром волосы и смеясь. Всегда смеясь. А где же слезы, и ссоры, и локти, которые пускаются в ход, чтобы завладеть дополнительными порциями любви, личного пространства, внимания? Где заикание Молли? Или хронические ночные кошмары Сьюзен? Не здесь. Вот они сидят и смеются, и окружающий мир нисколько их не заботит. Под краешками бикини видны полоски кожи побледнее, узенькие, и это единственное напоминание о других временах года. И да, конечно, здесь и Морган. По фотографии в год, перекошенной, нерезкой, сделанной любительской рукой какой-то из дочерей. Вот Морган в помятых трусах, которые развеваются на его бедрах, с заросшим лицом, не тронутый солнцем, демонстрирующий бицепсы и, вероятно, ухмыляющийся, – но разве тут скажешь наверняка? Ведь на голове у него купленная в «Л. Л. Бин» тропическая шляпа, москитная сеть которой полностью закрывает своими извивами и складками лицо.

1

Серия романов о девушке, детективе-любительнице, выходивших с 1930 по 2004 г. Написанные разными авторами романы выпускались под коллективным псевдонимом Кэролайн Кин. – Здесь и далее примеч. перев.

Теперь свет уже добрался до лестницы и облил блеском перила, однако укрытые ковровой дорожкой ступеньки были еще темны, и кошка, кравшаяся по ним наверх, оставалась лишь тенью с невидимыми полосками и острой мордочкой, которая выглядела как отдельный от нее росток белизны. Она беззвучно дошла по половицам коридора до северной тыльной спальни, помедлила на пороге и вступила внутрь, двигаясь так целеустремленно, что все мышцы ее тела напряглись. Подойдя к кровати со стороны Бонни, кошка поднялась на задние лапы, чтобы проверить, как нагрето электроодеяло, и, наученная опытом, похлопала передней по матрасу, а затем перешла на сторону Моргана и там похлопала тоже. Сторона Моргана оказалась потеплее. Кошка присела, сжалась и запрыгнула ему на грудь. Морган крякнул и открыл глаза. За окном были именно те минуты зари, когда воздух кажется видимым – ворсистым, как войлок, и готовым в любую секунду расцветиться. Простыни походили на неровный, изрытый снарядами ландшафт; под потолком спальни словно светилась сероватая муть, подобная дыму, что поднимается над разбомбленными зданиями. Морган закрыл лицо ладонями. «Уходи», – сказал он кошке, но та лишь мурлыкала да чопорно озиралась, притворяясь, будто ничего не слышит. Морган сел, перевалил кошку на Бонни (гнездо спутанных каштановых волос, голое, покрытое пятнышками плечо) и выбрался из постели.

Зимой он спал в термобелье. Одежда – любая одежда – превращалась у него в костюм, ему нравилось ковылять в ванную комнату, подтягивая кальсоны и копаясь в бороде, точно какой-нибудь персонаж на Клондайке. Вернулся он с лицом посветлевшим и более оптимистичным, поскольку увидел себя в зеркале ванной: предстояло принять кое-какие решения. Он открыл стенной шкаф, щелкнул выключателем и постоял, прикидывая, кем ему стать сегодня. Рядом с юбками в складку и блузками Бонни висела плотной чередой его беспорядочная одежда: костюмы матросов, солдат, пароходных шулеров. Выглядели они уцелевшими после какой-то беды остатками гардероба разъездной водевильной труппы. Выше располагались головные уборы – целая полка с уложенными по шесть штук в глубину головными уборами. Морган взял один – вязаную шапочку моряка, – натянул на голову, посмотрелся в зеркало: гарпунер китобойного судна. Он снял шапочку и примерил широкополую кожаную шляпу, которая целиком укрывала голову и затеняла глаза. Ну да, назад к Клондайку. Морган надел поверх длинных кальсон мятые коричневые рабочие штаны, нацепил полосатые подтяжки, под которые так удобно засовывать большие пальцы. Недолгое время изучал свое отражение. А потом подошел к комоду и порылся в его нижнем ящике.

– Бонни? – позвал он.

– Мм?

– Где мои рэгговские носки?

– Твои что?

– Колючие шерстяные носки, туристские.

Бонни не ответила. Пришлось босиком прошлепать по лестнице вниз, бормоча: «Дурацкие носки. Дурацкий дом. Ни черта не лежит где следует. Ни черта там, где тебе нужно».

Он открыл, чтобы выпустить собаку, заднюю дверь. Снаружи задул холодный ветер. Плитки кухонного пола казались ледяными. «Дурацкий дом», – повторил он. И постоял с зажатой в зубах незажженной сигаретой у разделочного стола, насыпая чайной ложкой кофе в кофеварку.

Кухонные шкафы поднимались до высокого потолка цвета слоновой кости и были набиты потускневшей серебряной чайной посудой и запылившимся столовым стеклом, которым никто не пользовался. А на переднем плане теснились бутылочки кетчупа, коробки овсяных хлопьев и не шибко чистые пластмассовые наборы для соли и перца, с рисинками в соли, оставшимися с лета, когда все слипалось со всем. Дурацкий дом! Непонятно почему, но все в нем перекосилось. Когда-то он был большим, чинным и щедрым свадебным подарком отца Бонни, человека богатого. Бонни унаследовала часть его состояния. Это она звонила штукатурам, когда дети провалились сквозь пол чердака, она занималась заменой разбитых оконных стекол и обвисших на петлях ставней и латанием трещин в проеденных плющом стенах, но Моргана никогда не покидало чувство: что-то они все же упускают. Ах, если бы они могли выбраться отсюда и начать где-то все заново, иногда думал он. Или продать этот дом! Продать и забыть о нем и купить другой, попроще, без затей. Но Бонни даже слышать об этом не хотела, твердя о налоге на прирост капитала, – Морган ничего в этом не смыслил. Стоило ему заговорить о продаже дома – мигом выяснялось, что сейчас не самое подходящее время.

Три спаленки, рассчитанные на разумное количество детей, едва вмещали всех дочерей, а вечно раздраженным Бриндл с Луизой, считай, и повернуться негде было на третьем этаже. На лужайке дома валялись заржавевшие велосипеды и стояли разрозненные плетеные кресла – вообще-то отец Бонни полагал, что здесь будут церемонно играть в крокет. Мало того, ныне вокруг изобильно произрастали многоквартирные дома, а другие, стародавние, тоже расщеплялись на квартирки, в которые въезжали малопонятные молодые люди, да и машин на улице становилось все больше. Дом вдруг очутился едва ли не в центре города. Вообще говоря, Морган вырос в городе и никаких возражений против него не имел, но все же пытался понять, как же это могло случиться. Насколько он помнил, у него были совсем другие планы. На Бонни он женился, если говорить честно, ради денег, но это не значит, что он ее не любил, просто его зачаровывала определенность, которую, казалось, сообщали ей «такие» деньги. Они как будто парили где-то за ее спиной, наделяя ее стойкостью и готовностью ко всему. Бонни отлично понимала, кто она такая. Ухаживая за ней, Морган специально купил кепку яхтсмена с орлом на кокарде, парусиновые штаны и блейзер с медными пуговицами – в этом наряде он навещал летний дом ее семейства. Сидел там на террасе, наконец-то обретя в жизни определенное место, и покачивал в руке бокал с «тропическим пуншем», который настойчиво смешивал для него отец Бонни, хотя, вообще говоря, Морган не пил, просто не мог. Выпивка делала его не в меру разговорчивым. Развязывала язык. А ему следовало оставаться в рамках избранной им роли.