Моргенштерн

– Петников звонил, - объяснил он.
– Из Уошингтона. Совсем заработался мужик, родной язык забывать стал... Хотя может и правильно. Я вот, знаешь, себя иногда на чём ловлю? Что уже на английском думаю. Говорю по-русски, а думаю на английском. Теперь бы вот ещё произношение подработать.

Роберт сыграл лицом, изображая внимание и сочувствие. Илья Григорьевич которой год занимался английским по индивидуальной программе. К сожалению, языковой барьер оставался непреодолённым - иностранцы упорно не понимали английского языка в исполнении Ильи Григорьевича, что роковым образом сказывалось на количестве пети-мети. Однако, Миних не терял надежды, и упорно ходил на занятия.

Телефон зазвонил снова.

– Ай донт андестэнд! Ин рашен, плиз!

– прокричал в трубку Миних, после чего грязно выругался на языке родных осин.

Интеллигентного Роберта передёрнуло.

Республика Украина, Киев.

От старика воняло - гнилым ртом, немытым телом, лекарствами, и ещё чем-то противным, как оно бывает у зажившегося старичья. Герман надеялся, что скоро придышится, и его перестанет подташнивать.

– Аркадий Яковлевич, вам не душно?
– попробовал он всё же закинуть удочку.

– Форточку открыть? Форточку мне нельзя, - проскрипел старик. Простужусь, помру. А у меня ещё есть дела. Грехи замаливать, - старик сухо, неприятно засмеялся, брызнув слюнькой. Розовая нижняя челюсть задрожала. Герман постарался отвести глаза: непристойный голый подбородок с несколькими седыми волосёнками выглядел как-то особенно гадко.

Аркадий Яковлевич Шапиро с кряхтением приподнялся и сел в кровати, кое-как пристроив спину на продавленной жёлтой подушке.

– Что, Гера, стариков не любишь, - вдруг сказал он.
– И правильно. Старость - страшная вещь. Но для души - полезно. Это надо потрохами почувствовать, что прах ты еси...
– старик выдержал паузу - и в прах обратишься. Вот так. Сам-то как в плане здоровья?

– Как обычно. Сердце, как всегда, но это врождённое... а так вроде живой, - вежливо ответил Герман.

Крошечная комнатка, где доживало свой немалый век угасающее светило советской астрофизики, напоминало внутренности обувной коробки: со всех сторон давила теснота от ненужных посторонних предметов. Рядом с узенькой девичьей кроватью лежали какие-то ящики. В углу возвышалась капельница, похожая на никелированную вешалку. На подоконнике громоздились горшки с кактусами, подпирающие друг друга оббитыми рыжими боками. Аркадий Яковлевич, продав огромную профессорскую квартиру на Крещатике, оставил там библиотеку, а вот кактусы зачем-то забрал...

Окно было наглухо закрыто чёрной тряпкой. В одном месте, впрочем, всё же нашлась предательская щель. Остренький лучик раннего утреннего солнышка бил от здания Оперы, протыкал спёртый воздух с пылинками, и падал на облупившийся дверной косяк.

В красном углу поблёскивала сусальным золотом икона Богоматери.

– Вот мы и говорим про старость, - Герман попытался повернуть разговор в прежнее русло.
– Русские постарели...

– Не-ет, Гера, это с русскими не старость. Это грехи в гроб тянут. Тяжёлые, неискупаемые, - старик отчётливо пукнул под одеялом.
– Бог возлюбил Россию, дал ей Святое Православие. Мы его дар отвергли. У нас был Царь. Мы его убили. Помазанника Божьего убили! Потом стали убивать друг друга. А знаете, почему? У меня есть гипотеза, - Аркадий Яковлевич оживился, - почему столько убивали. Именно потому, что установилось безбожие. Святые иконы топором ведь рубили, в печку бросали, зачем? Чтобы над Богом поругаться, или хоть над образом его... А ведь человек - он тоже, некоторым образом, образ Божий, живая икона. И вот потому-то безбожника так тянет убить ближнего. Это как икону в печь, понимаете? Поругаться над образом Божьим, явленном в ближнем своём. И потому... не перебивай! рявкнул он, видя, что Герман пытается что-то сказать.
– Вот ты думаешь, небось, что я не хочу вам помочь, не хочу спасти Россию. Потому что еврей, да? А я ведь как христианин говорю: отступитесь. Помнишь, у Волошина, стихи эти страшные - "чтоб искупить смиренно и глубоко Иудин грех до Страшного Суда". России-матушке на Страшном Суде бы оправдаться... об этом думать надо. А не алкать даров диавольских. Дай мне стакан. Вон, там, на тумбочке стоит.

Герман подал старику грязный стакан с водой на дне. Престарелый академик вытащил из-под подушки коробочку, достал таблетку, положил под язык. Поморщился, запил водой.

В кармане у Германа тихо затрясся мобильник. Молодой человек немного поколебался, потом вытащил чёрную коробочку, посмотрел на определитель. Нажал на зелёную кнопку и приложил к уху.

– Гера? Это Яна, - зашелестело в трубке.
– Идёт поток.

– Янка, ты где?
– забеспокоился Герман.

– Я в Институте, - голос стал чуть тише, - данные скачала и отправила, куда ты сказал. Тут интернет есть. Ухожу. Всё. Бай.

Трубка хрюкнула, отключаясь.

– Звоночки...
– старик моргнул.
– Из Москвы звоночек? Давно я там не был... а теперь уже не буду.

– Вас же приглашали, - начал было Герман, но старик вяло махнул ладошкой.

– Ну и чего - приглашали? Что я там не видел? Института больше нет. Всё дорого. А здесь моей пенсии хватает, чтобы пожить. И летом тепло. Не московская эта гадость - жара со сквозняками. А настоящее тепло, ровненькое... Ну что там? Идёт поток, ведь так? Что-то в Большом Космосе того - хрусть и пополам? Что-то очень большое.... Охти, дела Господни, дела Господни... Господь создаёт, Господь и разрушает. Сверхновая?

– Я сам пока не знаю, - Герман вытащил телефон, потом подумал, положил в карман.
– Это из Института звонили. Там у нас есть свои люди, неопределённо добавил он, постаравшись сделать значительное лицо.

– Я там всех знаю, - старик фыркнул, - и кто ушёл, и кто остался. Никого у вас там нет... Для вашего дела требуется хоть какой-то идеализм, а Яковлев, прости Господи - скотина скотиной. За деньги он, конечно, маму продаст. А так, из абстрактного партиотизма... сам не ам и другим не дам.

– Тем не менее. У нас есть координаты оси потока. Из вычислительного центра.

– Из ве-це? Невозможно... Мне самому выдавали распечатки только в секретной комнате, с особистами... Это мне! А я был главным разработчиком системы!

– Аркадий Яковлевич, сейчас другие времена, - терпеливо принялся объяснять Герман.
– Сейчас всё это никого не интересует...

– Не интересует - так закрыли бы к чертям, - буркнул старик.
– Сколько всего уже позакрывали...

– Не так всё просто, - снова принялся за своё Герман.
– Это же бюрократия. Наша задача когда-то имела высший приоритет. В советское время, конечно. Сейчас это никому не нужно. Но такие вещи так просто не закрывают. Это же ответственность, а её никто на себя брать не будет. Они даже оставили какое-то финансирование. Маленькие деньги, конечно, но всё-таки.

– Кретины, - проворчал старик.
– Или они собираются нажимать на кнопку, и тогда надо поддерживать систему в готовности. Или не собираются, и тогда надо снимать спутник с орбиты. А так - ни два, ни полтора. Идиотизм какой-то.

– Ну да, идиотизм, - покорно согласился Герман.
– У нас сейчас смутное время. Конечно, те, которые сейчас наверху, на кнопку нажимать не станут. Скорее уж, вырвут кнопку с мясом. Судьба русского народа им, знаете ли, по барабану, а вот новой революции им совсем не нужно. Даже через двадцать-тридцать лет. Они собираются жировать на обломках страны, пока не кончится жир.

– Гера, только не надо меня потчевать передовицами из патриотических газетёнок. Мне недавно принесли что-то такое. Какой-то московский подмётный листок. Там ещё было что-то про жидомасонский заговор, и про жидов. Знаете, когда я вижу слово "жиды", напечатанное типографским шрифтом, меня начинает трясти... И если бы я не был православным христианином, не веровал бы в Господа нашего Иисуса Христа, я даже не знаю, чего бы я пожелал этим спасителям России... Ну, Бог им судья...

– Я в патриотические газеты не пишу, - огрызнулся Герман, - и с жидами бороться не собираюсь. Я хочу, спасти русский народ, извините за пафос...