Морская дева
Шрифт:
— Все они сейчас на вахте.
— Я распоряжусь, чтобы их отпустили.
— Не нужно распоряжаться, их и без вас отпустят. Мы перенесем инструменты в салон, но в этом случае играть на сегодняшнем вечере мы отказываемся.
— Вот и прекрасно, значит и вечера отдыха сегодня не будет. Все, выполняйте.
Красный от негодования, Миша выскочил от помполита. Музыканты были возмущены не меньше Стрельцова, и ворчали, что больше в руки не возьмут свои инструменты. Ключ от салона Миша отнес помполиту.
— Музыканты потребовали, чтобы я отдал вам ключ. Не дожидаясь ответа, Миша вышел из каюты помполита.
Слух об отмене вечера отдыха быстро распространился по судну. После праздничного ужина к Мише в каюту пришла
— Он у вас настоящий моряк, и мужик что надо. Ты только уговори своих парней, а за нами не заржавеет, ты же знаешь. И инструменты ваши отнесем.
Спустя десять минут Стрельцова вызвали по трансляции в каюту капитана. У капитана сидел багровый помполит, который с ненавистью взглянул на вошедшего Стрельцова.
— Расскажите мне, что у вас произошло с Эрнестом Рудольфовичем, — обратился к Мише капитан.
— Эрнест Рудольфович, — сказал капитан, выслушав объяснения Миши, — мне не понравилось ваше решение, еще меньше мне нравятся его последствия. Я хочу, чтобы вы принесли свои извинения руководителю оркестра.
Помполит заерзал на стуле, а Миша демонстративно повернулся к нему.
— Если мой тон показался вам оскорбительным, я приношу свои извинения, — выдавил из себя помполит.
Миша молча смотрел на него с презрительной ледяной улыбкой.
— Будет нехорошо, если мы отменим обещанный вечер из-за этого инцидента, — сказал капитан.
— Мы будем играть сегодня.
— Спасибо. Сегодня я разрешаю закончить вечер на час позже.
Спускаясь по трапу, Стрельцов подумал, что вероятнее всего, это его последний рейс на "Петропавловске". Своего унижения помполит ему не простит, и уж найдет причину для списания.
Конечной точкой маршрута был порт Веллингтон. На Новой Зеландии была ранняя весна, было сыро и холодно. Помполит в своем усердии затмил легендарного Сизифа, формируя группы для увольняемых на берег, и готовя для них прочувствованную суровую речь. В ней он предупреждал увольняемых о происках империалистических вербовщиков, которые поджидают советских моряков за каждым углом, пытаясь сделать их своими агентами. Группы состояли из шести-восьми человек, во главе каждой группы должен был стоять благонадежный человек из комсостава.
Островитяне отличались странным разнообразием в одежде: некоторые были одеты в добротные куртки на меху, другие предпочитали легкие плащи, третьи щеголяли в костюмах и легких платьях, а некоторые в более чем легкомысленных полупрозрачных кофточках из марлевки. Впрочем, судя по синеватому оттенку кожи, "кофточки" чувствовали себя гораздо менее комфортно, чем "меховые куртки".
Цены в столице были высоки даже для аборигенов, уж не говоря о вечно нищих российских моряках. Каждый берег свои сорок новозеландских долларов, поскольку предполагался заход на острова Фиджи, где цены были существенно ниже.
Рыбаков высадили на траулеры на рейде, чтобы не иметь с ними неприятностей на чужом берегу. Пока новые экипажи на них принимали суда, все члены экипажа пассажирского судна побывали в городе. Затем, опять же на рейде, рыбаки старых экипажей были размещены на "Петропавловске", и судно снялось в рейс. В городе, рядом с которым пять месяцев работали экипажи, рыбакам побывать так и не удалось: власти не любили развращать своих людей чуждыми капиталистическими ценностями.
Неделю спустя судно подошло к островам Фиджи. В небольшом стольном городе Сува было очень тепло, ласково светило солнце, благоухали цветущие тропические растения, в которых утопал город. Улицы города заполнились группами российских моряков. На этот раз их было в четыре раза больше. Рыбаки за пять месяцев каторжного труда получили неимоверные суммы: каждый имел по 320–350 фиджийских доллара, что составляло почти 200 американских!
За эти деньги можно было купить не только платье для жены и ползунки для сына, но и еще несколько грампластинок, да еще и на пиво оставалось.Впрочем, приобретение записей англоязычных песен сурово пресекалось, а ввоз грамзаписей в Россию было злостной контрабандой.
Вот эту контрабанду и попросили Мишу Стрельцова надежно спрятать знакомые рыбаки. В пассажирской каюте что-либо спрятать от всевидящего наметанного ока таможни было нереально.
Автор мог бы назвать укромное местечко, куда Стрельцов определил более сотни грампластинок, однако из уважения к работникам таможни, которых каждый нормальный человек любит всей душой, умолчит: жизнь в России еще по всякому может повернуться, но работникам российской таможни ничего не грозит: только в России этой организации предоставлены неограниченные полномочия. Она зверствовала при монархии, о чем можно прочитать у Куприна, совсем озверела при коммунистах, зверствует и поныне. Ни в одном иностранном порту моряков не подвергают подобным унижениям. Стыдно за Россию.
По возвращению в родной порт, Стрельцов ускользнул из-под власти помполита, списавшись с судна по собственной инициативе. Несколько лет он скитался по Дальнему Востоку на различных судах пароходства.
Однажды, во время стоянки во Владивостоке, Стрельцов забрел в ресторан.
— Миша! — к Стрельцову приближался улыбающийся Игорь Маркевич.
Они радостно приветствовали друг друга.
— А я тут один скучаю в пустом ресторане, и вдруг такая встреча! — Говорил Игорь, весело сверкая глазами.
— Ты рано пришел, вечером тут будет не продохнуть. Я очень рад тебя видеть, Игорь, и скучать тебе не дам.
— Да уж постарайся, а пока давай выпьем за встречу.
За разговором время летело незаметно. Они рассказали друг другу об общих знакомых и друзьях.
— Саша Лебедев женился на своей Надежде, уехал в город Пушкин. Я был на его свадьбе с Рекуновым и Ботовым, — сказал Миша. — Рекунов тоже женился, с флота ушел. Где Ботов сейчас, не знаю.
— Ботов работает на плавмастерской, Кочкин на "Слаутном", а Марина так и осталась на "Петропавловске"
— Замуж не вышла?
— Увы, насколько я знаю, нет, не везет девушке, — ответил Игорь.
— Наливай еще, выпьем за их удачную дальнейшую судьбу, потом о себе расскажешь.
— У меня, Миша, дочь родилась, год назад.
— И ты молчал! Как назвали?
Маркевич работал на лесовозе "Зеялес" уже два года. Его жена Аня получила крошечную комнату в девять квадратных метров, в которой и ютилась семья.
— А сейчас подыскиваю работу на берегу, — закончил свой рассказ Игорь. — А теперь давай о себе, и подробно, мы ведь никуда не торопимся.
— Ладно. Не зря говорят, что жизнь полосатая, как матросский тельник, — начал Стрельцов. — Вот в одну из темных полос я и попал. Однажды на восточном побережье во время шторма я набил себе шишку на лбу. Шел по коридору злой на весь свет по этому поводу, навстречу попался стармех. Что-то сказал мне, слово за слово, я нагрубил ему. Он обиделся, стал караулить каждый мой промах, чтобы ткнуть носом. Я на такие вещи чувствительный, мне это быстро надоело, и по приходу в порт я списался с судна. Это был "Иван Тургенев". Спустя четыре дня он ушел в Японию, а я попал в резерв. Целый месяц ходил каждый день отмечаться, наконец, вручают направление на "Вулканолог". Знаешь, наверно это судно. Весь набит аппаратурой, тесно как в консервной банке, но рейс предполагался очень интересный: в район Бермудских островов для научных исследований. Я обрадовался, как щенок болонки. Отработал я на этом судне в общей сложности два дня. Судно принадлежало институту, а экипаж пароходский. Что-то вулканологов не устроило, и они от услуг пароходства отказались.