Морской дьявол

Не принес я запалы, а «девочек» на свое место уложил. Они будто бы тихонько лежат, но до какого часу — не знаю. Вдруг как повскакают с мест да сами себе станут запалы вкручивать — что тогда начнется в мире?.. Страсти господние!..

Костер догорал, и свет от него шел красный, будто по лицам притихших людей кровь разлилась, а по стене цеха, что был напротив, то возникали, то пропадали слабые всполохи. И вдруг на фоне этой стены появился силуэт человека в длинном пальто и широкополой шляпе. Кто–то выдохнул:

— Директор! Петр Петрович Барсов!

Варя встрепенулась, прижалась к Вадиму. Она уж не впервые видит силуэт отца; он будто по ночам обходит завод, который у него отняли. Он мальчонкой пришел в цех, был учеником токаря, учился на заочном в институте и вырос до директора. И не хотел продавать завод за ваучеры кавказским торгашам и заморским дельцам, — за то и подложили ему в самолет бомбу, — так думали все рабочие. Директор живет в памяти у них, его имя, как знамя, реет над заводом, а с недавних пор он будто бы стал по ночам появляться на территории и, если где собираются люди, молча и медленно проходит мимо них. Вадим Кашин говорил Варе: «Ты не пугайся, не плачь, — это проделки Гарика Овчинникова. Он будто бы наряжает какого–то человека, похожего на твоего отца, наводит на него красный проекционный фонарь и отбрасывает на стены цехов тень, которая пугает сволоту, захватившую завод».

Но Варя, уткнувшись в плечо Вадима, неутешно плакала.

Директор и его тень прошли в конец цеха, свернули за угол, а там вскоре появилась толпа рабочих. Вначале шли тихо, потом побежали — с криком, со свистом и улюлюканьем куда–то устремилась живая людская река.

Рабочие что–то кричали, но что — понять невозможно.

Павел Баранов поднялся:

— Братцы! Станки повезли!

Люди повскакали, устремились к заводским воротам. Вадим Кашин, держа за руку Варю, пошел за всеми. Скоро они влились в общий поток и тут услышали, что из вертолетного цеха на тяжелых машинах вывозят части гидравлического молота, особо ценного, изготовленного на Новосибирском заводе имени Ефремова по заказу директора. У самых ворот машины остановили, шоферов вытащили из кабин и вместо них за руль сели рабочие и стали разворачиваться, чтобы груз снова отвезти в вертолетный цех. Но тут подоспели омоновцы, стали вытаскивать из кабин рабочих. У ворот собралось много народа, несколько тысяч; кто–то кричал: «Не позволим продавать станки! Сволочи!..» Командир омоновцев подбегал то к одной группе своих подчиненных, то к другой, негромко предупреждал: «Не стрелять! Не размахивать прикладом! Будьте осторожны, осторожны!..» Видимо, боялись разъярить толпу, а толпа накалялась, и омоновцы отступили. Машины тронулись и в сопровождении многих рабочих пошли обратно к вертолетному цеху. А у самых ворот появился вынесенный из конторы стол, и на него поднялась молодая женщина, юрист завода Полина Ивлева. Как заправский оратор, взметнула над головой руку — и толпа стихла. В предрассветном осеннем воздухе раздался ее звонкий и будто бы даже музыкальный голос:

— Друзья! Товарищи! Люди русские! Спасибо вам за то, что вы откликнулись на зов активистов профсоюза и пришли на завод. Они этой ночью приготовили к отправке в Финляндию восемь уникальных станков, и даже неготовую ракету «Сатану» уж запродали в Америку.

Из толпы закричали:

— Они! Кто это они? Назовите имена!

— Они — это Арон Балалайкин, Наина Соломоновна Кушнер и вместе с ними многие начальники цехов и старшие мастера. Они — гнусные предатели, продажные шкуры!..

— Где они? Покажите нам этих мерзавцев!

— Вечером они все были в цехах, руководили демонтажом станков, но как только вы по нашему призыву стали собираться… их и след простыл. Воры действуют по ночам, они сильны, когда мы спим, пьем водку и плюем на свой завод, но стоит нам поднять голову, как все они разбегаются как крысы…

Мужской бас загудел:

— Балалайкин в конторе! Он звонит в милицию, зовет подмогу.

Несколько человек отделились от толпы и побежали в контору. Скоро из раскрытого окна второго этажа закричали:

— Братцы! Нас арестовали. Помогите!

И тогда люди хлынули в контору. Там возникла возня, командир омоновцев что–то кричал своим подчиненным, но их смяли и несколько человек ворвались в кабинет директора. Балалайкин выбежал в коридор, а отсюда на улицу, но не успел добежать до своей машины, его схватили рабочие и столкнули в воду фонтанного бассейна, с минуту он там барахтался, а потом вылез и побежал прочь от завода.

Предрассветные сумерки скрыли беглеца, а изумленная толпа еще с минуту хранила молчание, а потом кто–то сказал:

— Арона вроде бы не зашибли, однако пужанули крепко.

Это был момент, когда толпа вдруг затихла, точно ей бросили кусок мяса.

Люди стали расходиться.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мара — «…блазн, морок, морока, наваждение… воздух, за сотни верст, напитывается дымом, чадом, гарью; солнце стоит мутным багровым шаром, травы блекнут, из болот подымаются вредные испарения…»

Вл. Даль

Ну, а директор завода Петр Петрович Барсов, его жена и дочка, и весь экипаж самолета… Что же с ним приключилось?..

С бетонной полосы Петербургского аэропорта взлетел необычный самолет: короткий и пузатый с развернутыми назад крыльями, словно это был майский жук, дуновением ветра поднятый в высоту и устремившийся к сиявшим в глубине ночного неба звездам.

Самолет взял курс на одну из стран Ближнего Востока. В пилотской кабине сидели Петр Петрович и его супруга Елена Ивановна. К рычагам управления они не притрагивались и никаких педалей не нажимали: самолет летел на автопилоте и режим полета задавался компьютером, слабые лампочки которого едва мерцали на приборной панели.

В кабину летчиков заглянул мужчина лет тридцати, смуглый, кудрявый с большими выпуклыми глазами и короткими усиками. На дурном русском языке театрально проговорил:

— Господа! Мы делал ресторан!..

Он был араб, и его звали Зураб Асламбек, но в России он представлялся Захаром Андреевичем.

Летчики повернулись к нему, благодарно улыбнулись и вышли из кабины. В первом салоне был накрыт стол. За ним кроме Зураба, точно голубки, сидели два юных существа: Руслан и Маша, дочь Барсовых. Руслан еще недавно царил в спорте, бил европейские и мировые рекорды по прыжкам в воду, дважды завоевывал золотые медали на олимпийских играх, но во время последнего прыжка на олимпиаде в Австралии, где он «выписал» поразивший всех каскад вензелей и воткнулся в воду точно гвоздь, не подняв и малой волны и не вспучив за собой брызги… Он затем взошел на пьедестал олимпийского чемпиона, но в позвоночнике чувствовал боль, которая и не нарастала и не проходила. Домой вернулся со второй медалью олимпийского чемпиона, но и боль в спине противная, ноющая оставалась в память об этой медали. В те же месяцы он заканчивал Военно–механический институт, а, закончив его, пришел к Барсову, попросился на работу. Барсов встретил его как сына, — он любил спорт, с гордостью следил за победами земляка–ленинградца и был рад, что Руслан будет у них трудиться. Положил ему руку на плечо, сказал:

— Это хорошо, Руслан, что ты пришел к нам, и я тебя зачислю в конструкторское бюро, да только зарплату–то мы людям уж третий месяц не платим. Черные силы коршуньем набросились на наш завод, рвут его на части, а уникальное оборудование хотят распродать заграничным купцам.

Руслан ответил:

— Слышал я про ваши беды, потому и прошусь именно к вам. Побороться я хочу с теми, кто завод разрушает. Не верю, что они настолько уж сильны, что и сделать с ними ничего нельзя.

Долго смотрел директор в глаза этого юного могучего человека, вспоминал все мыслимые и немыслимые рекорды Руслана, и вдруг впервые пришла ему в голову мысль: а ведь русских–то победить нельзя. Попробуй, одолей вот такого.

А Руслан вынул из кармана чековую книжку и выписал Барсову сто тысяч долларов. Подавая чек, сказал:

— Это вам, Петр Петрович, в ваш личный директорский фонд.

Барсов, устремив на Руслана отечески благодарный взгляд, тихо проговорил:

— Вам такие деньги… за рекорды давали?

— Да, Петр Петрович, теперь за рекорды, особенно мировые, хорошо платят. Другие виллы на Канарах покупают, а я детский дом содержу.

Барсов обнял Руслана и тихо проговорил:

— Спасибо тебе, сынок.