Морской офицер Франк Мильдмей

Фрегат был до того накренен, что вода лилась в подветренные пушечные порты, и он черпал ее шкафутными сетками. Казалось, все судно хочет опрокинуться в яростные пучины, между тем, как огромные массы воды, воздымаемые силой ветра, переливались через него и заливали палубы. К несчастью, мы не имели времени закупорить люки, и прежде нежели исполнили это нижняя палуба была уже до половины залита водой; койки, сундуки и зарядные ящики плавали в ужасающем беспорядке. Овцы, корова, свиньи и куры, все было унесено за борт и утонуло в волнах; нельзя было слышать ничьего голоса, и никакие приказания не отдавались; вся дисциплина прекратилась; все сделались равны между собой; капитан и гальюнщик равно ухватились за одну и ту же веревку ради личной безопасности.

Плотник предлагал срубить мачты, но капитан не соглашался на это. На шканцы приполз матрос и изо всей силы кричал на ухо капитану, что один из якорей оборвался с найтовов и висит на канате под скулой. Оставить его долее в таком положении значило бы, наверное, вести судно к погибели, и потому мне велено было отправиться на бак и заставить при себе обрубить якорь; но волнение и ветер до того увеличились в несколько минут, что никто не мог устоять против них и перейти по наветренной стороне не было никакой возможности. Меня бросило ветром на гребные суда, и я с трудом возвратившись опять на шканцы, отправился вплавь по другой стороне, будучи под ветром у ростер. Добравшись до места, я передал приказание капитана, которое было, наконец, с неимоверною трудностью исполнено.

На баке я нашел, что самые старые и сильные матросы держались за наветренные ванты и снасти и кричали, как дети. Это изумило меня; я гордился, чувствуя себя выше такой слабости, в то время, когда старшие меня годами и опытностью терялись от страха. Степень опасности была мне известна; я ясно видел, что фрегату непременно предстоит опрокинуться со всеми нами, если в скором времени он не встанет, потому что несмотря на все предосторожности, вода беспрестанно накоплялась внизу. Я поплыл обратно на шканцы; тут капитан, будучи одним из самых неустрашимых моряков, какие когда-либо ходили по палубе судна, стоял на штурвале с тремя лучшими матросами; но так свирепы были удары волн в руль, что они едва могли удержаться, чтобы не быть выброшенными чрез сутки. Подветренные шканечные орудия находились в воде и решено было выкинуть их за борт. Так как дело шло о жизни и смерти, то мы превозмогли эту работу и выбросили их; но судно, подобно куску дерева, постоянно лежало на боку самым угрожающим образом. Свирепость урагана не уменьшалась, и общее чувство, казалось, было; «Молитесь, молитесь! Все погибло! «

Фок и грот-мачты стояли еще на местах, сопротивляясь тяжести вооружения, висевшего на них подобно сильному рычагу тянувшего борющийся фрегат еще более на сторону. Нам надо было освободиться от этой огромной верхней тяжести. Отчаянный случай требовал отчаянных усилий. Опасность послать человека наверх была очевидна, и капитан не хотел кому-либо приказать отправиться туда; но знаками и жестами, в сопровождении сильного крика, давал знать команде, что если судно не будет сейчас освобождено от этого бремени, оно должно пойти ко дну.

В это время, казалось, каждая новая волна сильнее ударяла в фрегат и делалась для него пагубнее. Он быстро снисходил в пропасти, образуемые волнами, и тяжело и болезненно подымался на них, как будто бы чувствовал, что не в состоянии сопротивляться. Силы его истощились в этом споре, и он готов был сдаться могущественному неприятелю, подобно благородно защищавшейся разбитой крепости. Люди обезумели от опасности, и, без сомнения, они напились бы пьяны, если б имели вино, чтоб в этом положении ожидать своей неизбежной участи. При каждом крене, грот-мачта делала самые жестокие усилия освободиться от судна; наветренные ванты уподоблялись толстым железным прутьям, а подветренные висели огромной бухтой, бились при качке о мачту и всякую минуту угрожали лопнуть от судорожных сотрясений. Мы ожидали, что мачта упадет и раздробит собою борт фрегата. Не было ни одного человека, который решился бы по предложению капитана отправиться наверх и обрубить все, что нависло на мачте. А между тем, ураган, казалось, все нарастал, и его жестокость усиливалась.

Признаюсь, я радовался общему сознанию такой опасности, против которой никто не смел идти, и обождал несколько секунд, чтобы посмотреть, не вызовется ли охотник отправится наверх, с намерением, впрочем, остаться на всю жизнь врагом того, кто вызовется, как похитителя венка у моей преобладающей страсти — безграничной гордости. Опасности вместе с прочими я часто встречал и первый пускался на них, но осмелиться на то, чего лихая и бесстрашная команда фрегата не могла исполнить, было верхом превосходства, которого мне никогда не снилось достичь. Схвативши острый топор, я сделал знак капитану, что попытаюсь обрубить разрушенный такелаж, пусть идет за мной, кто решится. Я влез на наветренные ванты и пять или шесть сильных матросов последовали за мной, потому что матросы редко отказываются идти вперед, когда видят, что офицер прокладывает им дорогу.

Хлестание снастей едва не выкинуло нас за борт и запутывало нас. Мы принуждены были обнимать ванты руками и ногами; капитан, офицеры и команда смотрели на движения наши с беспокойством, не переводя дыхания из опасения за нашу жизнь, и ободряли нас при каждом ударе топора. Опасность, казалось, миновалась, когда мы достигли марса, где имели на что ступить ногою. Мы разделили между собой работу; одни обрубали талрепа стень-вант, а я бейфуты и борг грота-реи. Сильный треск сопровождал каждый могучий удар топора, и, наконец, все повалилось за борт на левую сторону. Фрегат немедленно почувствовал облегчение, попрямился, и мы сошли вниз посреди ура, восклицаний, поздравлений и, могу сказать, слез благодарности большей части сослуживцев. Работа сделалась потом легче; ветер стихал каждую минуту; обломки были постепенно совсем очищены, и мы забыли наши страхи и заботы.

Мое возвращение на шканцы было миной величайшего торжества в моей жизни, и ни на какие дары света не согласился бы я променять того, что чувствовал тогда. Благосклонная улыбка капитана, сердечное пожатие руки, похвалы от офицеров, взгляды команды, смотревшей на меня с удивлением и повиновавшейся с живостью, — казались мне чем-то необыкновенным; но ничто не могло сравниться с моим внутренним чувством удовлетворенного честолюбия — этой страсти, так неразлучно переплетенной с существованием моим, что истребить ее значило бы разрушить весь мой состав. Впрочем, я имел тогда причину гордиться.

Ураганы редко продолжаются долго, поэтому и настигший нас скоро обратился в весьма крепкий ветер, показавшийся уже нам прекрасной погодой в сравнении с тем, что было. Мы начали работу, сооружали фальшивую мачту и чрез несколько дней предстали приветствующим взглядам города Галифакса, также испытавшего всю силу урагана и чрезвычайно беспокоившегося о нас. Мои руки и ноги несколько времени не могли поправиться от ударов, полученных при подъеме наверх, и потому я оставался еще несколько дней на фрегате; но, съехавши после того на берег, был ласково и дружески встречен многочисленными знакомыми.

Вскоре по прибытии нашем в Галифакс, я заметил внезапную ко мне перемену капитана; и хотя никак не мог узнать настоящей причины, однако, начал догадываться. С прискорбием сознаюсь, что несмотря на постоянную ко мне милость и не взирая на высокое почтение, чувствуемое мною к нему, как к благородному человеку и офицеру, я осмеял его, но доброта его нет позволяла ему огорчиться таким безвредным поступком юношеской ветренности, и в случаях, подобных тому, который я хочу рассказать, гнев этого любезного человека обыкновенно не продолжался более пяти минут.

Дело состояло вот в чем: высокородный капитан мой носил значительной ширины синие брюки. Полагал ли он их более приличными для моряка или портной не смел пожалеть сукна для его лордства, страшась дурных последствий от разрыва, но только как ни был велик разнос топтимберсов у его лордства, складки этой важной части его одежды были несравненно пространнее и могли заключить в себе человеческое тело вдвое толще того, какое им суждено было обнимать, хотя и то не было посредственной толщины.

«А stich in time saves nine». — «Заплатка вовремя избавляет от девяти» гласит благоразумная поговорка; но, по несчастью, подобно многим другим в таком же экономическом роде, мало обратила на себя внимания в день нашего бедствия. Так случилось и лордом Эдуардом. В среднем шве беспредельных брюк его, по какому-то несчастью, сделалась дыра, которая не была починена в день урагана, враждовавшего со всем, что только мог он разрушить; и невинные брюки лорда Эдуарда сделались жертвой его силы и опустошения. Шумный борей проник в разорванный шов брюк и надул их подобно щекам трубача. Йоркширская шерсть не могла противостоять раздувающей силе; одежда разлетелась на полоски, начавшие громко хлопать по тем самым частям, которые назначены были прикрывать. Что мог он с этим поделать? Единственной защитой против невежливых порывов ветра оставалась рубаха (ибо жаркая погода заставила не надеть второй одежды, употребляемой мужчинами); но и та, будучи довольно поношена, исчезла перед бурей, как прах. Одним словом, натяните морскую курточку на гладиатора в Гайд-парке, и вы будете иметь точное изображение лорда Эдуарда во время урагана.