Московии таинственный посол
Шрифт:
— Не надо было делать кожаный парус, дружок, да еще такой большой! — сказал он мальчишке.
— Так ведь он крепче.
— Зато тяжелее. А кораблик твой легкий. Большой парус для малого корабля — беда.
Мальчишка помолчал, подумал, вдруг махнул рукой — ему показались скучными речи старика — и вприпрыжку помчал по берегу вслед за другими корабликами, уплывавшими по мутным волнам Полтвы неизвестно куда.
Минует время, и этот мальчишка тоже станет стариком с корявыми пальцами, обтянутыми пергаментной кожей в желтых пятнах. И за спиной у него будет хорошо или, напротив, дурно прожитая жизнь. Он то ли с мягкой улыбкой будет оглядываться назад, если прожитое будет для него приятным, если из темноты будет высвечиваться улыбка друга и смех любимой, то ли с ненавистью, если будет видеть там лишь кровь и предательства, самое страшное — предательство себя самого.
Ну а он? Если бы его на исповеди заставили бы рассказать о собственной жизни — не то, что он писал в послесловии к «Апостолу», а всю правду, до деталей? Как поступил бы он? Скорее всего, отказался бы исповедаться. Не из страха перед кем бы то
Его тронули за плечо. Он обернулся, готовый протянуть руку или, напротив, выхватить стилет. Но не сделал ни того ни другого, а удивился так же неподдельно, как за минуту до того мальчишка, убежавший вслед за непослушными корабликами. Перед ним стоял один из вчерашних гостей — самый молодой.
— Разве вы не уехали?
— Я догоню остальных. Остался, чтобы поговорить с тобой, Учитель.
— Почему ты называешь меня Учителем? Я сам на старости лет рад был бы у кого-нибудь поучиться. Все еще ученик я. И об этом думал сейчас.
— Я видел: ты беседовал с мальчишками.
— Немного с ними. Немного с самим собой.
— Мне хотелось бы остаться при тебе. Научиться тому, что знаешь ты. Возьми меня в науку.
— Да ведь лишь думают, что учитель выбирает себе учеников. На самом деле каждый ученик сам выбирает себе учителя. Если он не захочет учиться, то ничему и не научится. Тогда учитель бессилен.
— Я выбрал тебя! А раз я тебя выбрал, значит, ты не вправе меня гнать.
— Но я и не гоню тебя. Пока только расспрашиваю. Хочу знать, почему ты вдруг решил остаться.
— Не обидишься, если скажу честно?
— Кто же на честные речи обижается? Лишь слабый и злой. Говори.
— Ты мудр. Ты нужен всем нам. Может быть, один ты знаешь, как сделать самое главное для всех нас — и для московитов, и для здешних людей, и для болгар. Где ты всему этому учился? У кого?
— У разных людей. И в разных местах. Как каждый ученик, который действительно хочет чему-то научиться, сам выбирал себе учителей. Порою менял их, но никогда не предавал. Но почему тебя все это интересует?
— Понятно ведь: выбираю себе Учителя. Смеешься?
— Просто ты поймал меня на слове. И правильно сделал. Я увидел, что ты на равных со мной говоришь. А это самое главное. Ведь если не чувствуешь себя равным любому, толком ничему не научишься. И Учитель не выше ученика. Учитель больше успел и больше знает. Но ученик должен понимать, что и ему эти знания, а может, еще и другие, сверх тех, какие внятны учителю, со временем тоже будут доступны. А ежели не так, то в конце концов он невзлюбит Учителя. По глупости или от зависти. И предаст его.
Молодой снял шапку и отступил на шаг.
— Не обо мне ли ты это?
— Конечно, нет. Тебя я готов взять в ученики. И в тебе я уверен.
— Выходит, ты знаешь меня?
— Знаю.
— Но откуда?
— В глаза посмотрел. У старости свои преимущества. Быстрее людей распознаешь. Только что смотрел, как мальчишки кораблики пускали. О каждом ли из них хоть что-то можно наперед узнать? Один из мальчишек решил сделать кожаный парус. И это хорошо. Кожаный парус крепок. Ветру труднее изорвать его в клочья. Зато и кораблику тяжелее. Вот он накренился и потонул. Но мальчишка-то не бросился и не спас свой кораблик, а побежал за чужими…
— Мне кажется, что я понимаю, о чем ты говоришь, Учитель… Спасибо, что принял. Через три недели вернусь, хоть и не нравится мне этот город.
— Почему же? Город красивый.
— Город, может, и красивый, хотя из серого камня, а я люблю разный камень — розовый и голубоватый, как у нас… Но главное — небо здесь низкое. И всегда в тучах.
— А ты не бойся низкого неба. Был здесь один мечтатель. Низкое небо показалось ему близким. Он начал башню к нему строить.
— И что же?
— Сорвался, разбился насмерть.
— Ну а башня?
— Так и осталась недостроенной. Разваливается понемногу. Да и люди помогают — разбирают на камни для своих домов.
— Ты меня предостерегаешь?
— Нет, но уже учу.
— Не дерзить небу?
— Осторожности. Дерзость тогда хороша, когда она не бездумна. Такая дерзость уже смелостью зовется. А без смелых людей, что за мир был бы — безгласная пустыня. Жду. Возвращайся.
А сам он направился к Рынку. Редкие прохожие почтительно здоровались с ним — королевский заказ на мортиру сразу сделал печатника лицом во Львове почитаемым.
Письмо богу
Что можно было сказать об этой руке? Тонкое запястье, длинные пальцы, холеные ногти. Но это была не рука неженки. Напротив, несколько шрамов — на большом и указательном пальцах и на тыльной стороне ладони — свидетельствовали о том, что хозяин руки был воином, ему доводилось настаивать на своем с помощью оружия. Но сейчас пальцы сжимали не рукоять шпаги, а перо.
На листе плотной дорогой бумаги одна за другой рождались четкие каллиграфические строки:
«…Нам стало известно, что после успехов короля Стефана на севере Он переслал через доверенное лицо в Москву чертежи пушек новых конструкций. Но чертежи эти должны попасть в руки не царя Ивана, а каких-то пушечных дел мастеров, имен которых выяснить нам не удалось. Следует думать, что Он сделал это на тот случай, если король Стефан, воспользовавшись неурядицами в Москве после возможной смерти царя Ивана, вновь возобновит
военные действия. Тем не менее Он не был (и не мог быть в прошлом) тайным послом московского царя в Литву и Королевство Польское. Многие факты — некоторые из них будут ниже изложены мною — убеждают, что о подобном не может быть и речи.Надо учесть, что человек Он крайне скрытный, судя по всему, немало в жизни потерпевший, а потому не склонный раскрываться не только перед первым встречным, но даже перед друзьями и учениками. Так и не удалось выяснить, где обучался Он. Но несомненно, что умеет писать и говорить на латыни, на польском, немецком и, как можно предположить, еще на итальянском и турецком.
Весьма искушен в инженерных и военных делах. Знает немецких художников, в частности Альбрехта Дюрера. Талант последнего ценит очень высоко. Интересуется всем, что связано с жизнью и работами Николая Коперника. В разговоре со мною утверждал, что в Ольштынском замке должны были остаться бумаги Коперника и его записки, которые помогли бы многое понять о том, „почему и для кого светит Солнце“. Отмечаю: Он так и сказал — „для кого“.
Его записки (заполучить нам их полностью не удалось, частью их, видимо, спрятали Его друзья или Он сам) позволяют хоть в общих чертах представить себе Его симпатии и убеждения. Его мысли о будущем Московии, Польши и Литвы.
Постараюсь коротко изложить смысл Его рассуждений, позволяя себе лишь некоторые комментарии и добавления.
Московский царь и великий князь Иван— отношение к нему непростое. Он считает, что в начальный период царствования под влиянием советников, в частности Адашева, совершил ряд полезных для государства реформ. Но, окрепнув на троне, проявил себя в качестве деспота, не видящего последствий своих действий. Особо обращает внимание, что многими поступками царя руководит плохо скрытая зависть. Опала и гибель князя Михаила Воротынского были вызваны успехами князя на ратном поприще. После того как князь блестяще разбил войска хана Девлета, его гибель была предрешена. Должны были обязательно погибнуть образованный и талантливый Курбский (но убежал), Алексей Адашев, даже опричник Малюта Скуратов, который в опричнину слишком возвысился… Утверждает, что опричный двор возник из-за болезненного страха царя Ивана, опасавшегося покушения. Чем больше совершалось казней и опал, тем больше — считал царь Иван — находится охотников его отравить, и, может быть, подобное рассуждение не лишено логики.
В пределах Московии могли найтись смелые люди, которые ценой собственной гибели остановили бы его.
Утверждает также, что, понимая это, царь Иван и пошел на учреждение опричнины, одной из целей которой (но не единственной) было желание натравить людей друг на друга, породить всеобщую подозрительность и сделать поиски измен и изменников главным занятием тысяч людей и единственным способом выслуживаться перед государем. В таких условиях царь становился верховным судьей над всем и надо всеми. Ему, наконец, ничего не стоило свалить вину за пролитую кровь на опричников, отменить опричнину вовсе, а чрезмерно усилившихся опричников подвести под топор.
В такой атмосфере всеобщего страха, как считает автор записок, царь надеялся укрепить личную власть, что ему отчасти и удалось сделать.
Более того, царь все же подавил сопротивление княжат, усилил центральную власть и тем заставил соседей относиться к покушению на любую из русских земель как покушение на Московию в целом. Ругая царя за жестокость, надо помнить, что развал Московии привел бы к покорению ее алчными государями севера, юга и запада. Дело царя — но, возможно, без таких жестокостей — обязаны будут продолжить его наследники на троне. Другого пути у них нет.
Кроме того, Он отметил три побочных явления, связанных с особенностями царения Ивана.
Первое— усиление борьбы с ересями и связанный с этим массовый исход заподозренных в ересях в другие страны и недавно присоединенные к Московии территории на востоке, в Сибири.
Второе— возникновение ситуации, когда светская и церковная власть постепенно как бы сблизятся и сольются и будут вместе представлять собою идею московской государственности. Царь в большей степени, чем это было ранее, станет символом веры. Это обстоятельство наложит особый тяжелый отпечаток на дальнейшее развитие Московского государства как государства в высочайшей степени и административно и духовно централизованного. В этом смысле становится понятным и неожиданный разгром Новгорода Великого. Дело не только в том, что там вызрела измена, а и в разумности, с точки зрения царя, воспользовавшись поводом, навсегда сокрушить возможного соперника Москвы.
Третье— усилившийся исход из Москвы в Литву, в иные страны, а также в свободные степи не только княжат, бояр, но народа помельче, служилых людей и даже обычных смердов. Некоторые никогда не захотят возвращаться. Другие в удобный момент постараются прийти в Москву с оружием в руках, чтобы восстановить потерянные права (свои или отцов) и расправиться если не с самим царем Иваном, то, по крайней мере, с его наследниками. Скорее всего, они постараются объединиться вокруг нового самозваного царя. Эта мысль может показаться странной, но автор записок настаивает на том, что идея самозванца носится в воздухе. Об этом как будто бы заговаривали и князь Андрей Курбский, и князь Константин Острожский. Кровавая неразбериха времен царя Ивана создает почву для возникновения самозванцев. Можно объявить, что царевич, утопленный мамкой в Шексне, на самом деле чудом спасся… Не исключены и другие варианты.
Однако, если в походе на Москву примет участие кто бы то ни было из иноземцев, поход закончится неудачей. Достаточно, чтобы на улицах Москвы появился хотя бы один ливонец, швед или поляк, как характер сопротивления нашествию примет всенародный характер…»