Московляне

Взгляд Кучковны, оторвавшись от мужицких простоволосых голов, устремился в окно. На ее лице застыло странное, мечтательное выражение. Губы, сложившись в страдальческую полуулыбку, слегка дрожали.

Ветер, словно негодуя на молчание, которое царило в ярко освещенных солнцем сенях, ломился в стены и свистел на все лады в оконных щелях. Слышно было, как он бушует в подкровелье.

— Что стоите на коленях? — проговорила наконец Кучковна, снова переведя глаза на кудринцев и осматривая их будто с удивлением. — Вставайте. Ступайте домой.

Мужики не двигались.

— Вставайте же! — повторила Кучковна, и брови ее опять нахмурились. — Я ж вас не держу. Солнце-то вон куда поднялось, а вы тут который уже час без дела маетесь.

Кудринский староста смущенно из-под нависающих на глаза черных волос оглянулся на своих и неловко поднялся с колен. За ним и другие.

— Что ж не идете? — продолжала боярыня, с упреком глядя на косого мужичишку, который со страху не знал, как и съежиться. — Пока до села дошагаете, пока дойдете до лугов, там и полдни. А бабам-то вашим как без вас управиться — в такой-то день? Эдакого ветра да эдакого солнца ваше-то сено когда еще дождется? Ступайте.

— Матушка-боярыня, — хрипло выговорил староста, — а с шерсткой-то как прикажешь?

— С какой шерсткой?

— Да с той-то, что тебе не принесли.

— Не надобна мне она, — почти надменно ответила Кучковна: — мало ль у меня своих овец?

— А рыбку-то о зиме примешь ли?

— О зиме! — повторила со вздохом боярыня, и по ее лицу пробежала опять та же странная, печальная полуулыбка, какой Гаша, с испугом ловившая каждое движение матери, никогда еще у нее не видывала. — Далеко еще до зимы. Ох, далеко!

Кудринцы беспокойно зашевелились. Косой мужичишка зашептал что-то на ухо старосте.

— А до зимы-то, матушка-боярыня, — заговорил тот, — где нам, сиротам, столько рыбы наловить, чтоб тебя удовольствовать? Пока сено смечем, пока хлеб уберем, пока посеемся…

— Да и зимой велик ли у вас досуг? — перебила его Кучковна.

— Велик ли, нет ли, а тебя не обманем, — с достоинством произнес староста, привычным движением головы стряхивая волосы со лба.

— Обмана, матушка, жди не от нас, а на своем дворе! — ввязался косой. — Твой-то ключник… — завел он было задирчивым бабьим голосом.

Но староста, наступая ему на лапти, оттеснил его назад и не дал договорить.

Да Кучковна его и не слушала.

— Ни рыбы не возьму, ни шерсти, — вымолвила она негромко, точно говоря сама с собой и глядя куда-то вдаль. — Ничего с вас не возьму. Ступайте домой да накажите вашим женкам, чтоб помянули убиенного болярина Ивана.

Она поклонилась им в пояс и, не поднимая головы, вышла из сеней.

IX

Закишел весь московский муравейник, как только разнеслась весть, что боярыня простила кудринцам долг. А разнеслась эта весть мгновенно.

Раньше всех узнал о случившемся Маштак. Его плоское лицо все перекосилось. Через сенных девушек, которые его до смерти боялись, он выманил Гашу вниз и молил пустить его к боярыне.

Гаша, загораживая собой ход наверх, мотала отрицательно головой.

— Что ж это будет? Что будет? — твердил Маштак. — Батюшка-то твой, боярин-то, что скажет? С кого взыщет? С одного меня! А я ль не старался? Да и без того что беды-то! Ни в одно село теперь не покажись! От сраму-то хоть под облак прянь, хоть в воду уйди! Что будет-то? Что будет?..

Не успел уйти Маштак, как перед Гашей предстал огнищанин.

Желая обставить свой приход некоторой торжественностью и показать, что не по-соседски навещает боярыню, а является к ней по важному делу, как блюститель княжого добра, которому из-за ее опрометчивого поступка грозит опасность, огнищанин принарядился: сменил домашнюю короткую одежку на долгополую, боярскую. Не в меру узкие в запястье рукава стесняли его движения.

Гаша приняла его почтительно, даже меду предложила, но когда он попросил свидания с боярыней, наотрез отказалась тревожить больную мать.

Ястребиная голова заерзала затылком по высокому стоячему вороту. Огнищанин облизнул потрескавшиеся губы и, теряя обычную сдержанность, сказал с едкой усмешкой:

— Для смердов здорова, а для княжого слуги больна?

Гаша объяснила, что Кучковна давеча через силу поднялась с постели, а как вернулась наверх, сразу опять легла почти без памяти. В Гашином голосе слышалось такое волнение, что огнищанин не мог ей не поверить.

— А в здравом ли была рассудке, когда с орачами говорила? — спросил он.

Гаша ответила не сразу. По игре ее взволнованного лица было понятно, что она и сама не раз задавала себе этот вопрос.

— Так как же быть-то? — продолжал уже смелее огнищанин. — Не велишь ли их воротить, пока не дошли до Кудрина? А как придут, пошли их отцовым именем ко мне на двор. Иначе не оберемся беды. Сама знаешь: народ такой, что стоит одиножды ему потакнуть, сразу понаглеет. А тогда ходи перед ним на карачках.

Пока Гаша отбивалась, как могла, от настойчивых уговоров огнищанина, посадница успела незаметно проскользнуть наверх.

Кучковна только чуть приоткрыла глаза, когда посадница накинулась на нее с шумными упреками:

— Да ты, никак, спишь, Паша? Подними брови-то: чай, не ночная пора. До сна ли? Что наделала? В уме ли? Мне под Ольховцом пруд копать, а после твоей оплошки как к мужичью подступлюсь?.. Чего вздыхаешь? Не вздыхать надо, а дело делать: пожар гасить. Вставай.

Кучковна не отвечала ни слова.

— Нечего бока отлеживать, — продолжала посадница. — Поднимайся-ка живей, гони Маштака в Кудрино. Да не одного, а с челядью.

Она схватила боярыню за плечи и принялась ее трясти.

— Оставь меня, — еле слышно проговорила Кучковна, не открывая глаз. — Дай уснуть.

— Уснуть! — воскликнула посадница и в негодовании громко хлопнула себя ладонями по широким бедрам.

Из ее вспухших от гнева губ полился новый поток укоров и угроз.

Кучковна их не слышала: она спала.

X

А кудринцы подходили уже тем временем к Хлынову.

Они шагали молча, и лица у них были озабоченно-суровые. Решение боярыни так ошеломило их, что поверить ей вполне они не смели.