Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв.

И во-вторых, следовало превратить слабо организованные массы дворянской конницы в дисциплинированную боевую силу, действующую на постоянной основе. А значит, требовалось, как минимум, назначить постоянных офицеров. Не как раньше: новый поход – новые головы и новые сотники, а навсегда. Но как их поставишь, когда такой подбор противоречит кадровой политике, опирающейся на стихию местничества? Местничество-то основано на подборе и притирке человека к человеку, ситуативно.

Тяжело. Неудобно…

Первые Романовы начали постепенно ограничивать местничество. На протяжении XVII века, особенно после Великой Смуты, русская знать, теряя виднейших своих представителей, понемногу сдавала позиции, утрачивала волю к сопротивлению. Несколько десятилетий правительство с разных сторон подходило к айсбергу местничества и откусывало маленькие кусочки. Айсберг, разумеется, уменьшался, но габариты его оставались весьма внушительными. Эта политика – медленного сокращения ледяной горы – перешла по наследству от государя Алексея Михайловича к его сыну. Окончательная отмена местничества произошла именно при нем – третьем в династии Романовых царе, Федоре Алексеевиче. Государь твердо решил искоренить этот общественный институт. В речи перед собранием властей духовных и светских он с гневом обрушивался на это «порождение преисподней»: «Сие местничество… благословенной любви вредительно, миру и братскому соединению искоренительно… паче же Всевидящему оку мерзко и ненавистно!» В 1682 году он целиком и полностью обрушил древнюю систему «гарантий».

В «соборном деянии» об уничтожении местничества говорилось: «Быти всем во всех чинах без мест…» А кто нарушит это постановление, того «…лишить данные ему милости государской, чести, в каковой он тогда будет, а поместья его и вотчины взять на великого государя».

Отмена местничества – сильнейший, можно сказать, губительный удар по русской родовой знати. Борьба закончилась. Права аристократии пали…

Мощь родового начала в истории Московского царства огромна. Оно намного сильнее влияло на весь склад политического устройства, нежели на Западе. Такова особенность исторического развития России. Единая общерусская государственность, появившаяся из россыпи земель и княжеств, первое время была слаба, а соседи ее – сильны. Государственность юная, очень непохожая на древнекиевскую, сгоревшую в огне монголо-татарского нашествия, медленно устраивалась и тратила изрядную часть своих ресурсов на постоянную оборону границ. Отсюда ее предельная милитаризация. В таких условиях родовое начало, более архаичное по сравнению со служебным, играло для нее роль подпорки. Когда пришла пора отказываться от него, воздвигать приоритет службы над родом, слом родовых привилегий стал делом времени. Но этот слом по необходимости должен был происходить медленно – слишком уж долго использовалась чудесная «подпорка». И если бы кто-то из правителей не совершил решительного шага в этом деле, процесс «ампутации» мог бы длиться поколениями.

Федор Алексеевич отважился совершить его.

Вместе с тем родовая честь аристократических семейств не уничтожалась. Она всего лишь теряла силу как аргумент при занятии ключевых должностей. Отмена местничества мыслилась, очевидно, как первый шаг в сторону создания единого дворянского сословия – наподобие польского шляхетства. При этом, разумеется, вряд ли кто-нибудь всерьез мог подумать о противопоставлении русского «шляхетства» власти русского царя. Польское благородное сословие получило изрядную долю своих прав, борясь с монархами, – вымогая привилегии для себя и ставя стеснительные рамки государям. Оно имело самостоятельное политическое значение, никак не связанное с волей и желаниями королей. Притом в некоторые периоды польской истории значение это оказывалось выше политического веса самой королевской власти. Московское государство такой борьбы не знало. Русское дворянство XVII века во всем зависело от государей – их гнева и милости. Самостоятельную силу в России имела лишь незначительная группа служилой аристократии, но именно она-то в 1682 году и лишалась своих привилегий, именно она-то и ослабела.

Иначе говоря, различие между знатью и общей массой дворянства разом уменьшилось. А с течением времени оно сокращалось все больше.

Наиболее мощная и независимая от царской власти группировка в составе русской политической элиты теряла свои позиции. А значит, вместе с тем падала возможность увеличения прав, увеличения политической самостоятельности и всего дворянства. Для низших и средних слоев русского дворянства в ближайшей перспективе от этого никакой беды не предполагалось. Напротив, перед ними настежь открыли двери для служебного роста, для них окончательно сняли запрет на занятие высших государственных и военных постов. Но при всем том само карьерное продвижение оказывалось целиком и полностью под контролем у монарха. Следовательно, в перспективе долгой проигрывали и эти слои.

Единое дворянское сословие будущего теоретически могло пополняться лишь по трем каналам. Либо естественным приплодом старых дворянских фамилий, либо «выезжими» дворянами из Европы, Кавказа или азиатских государств, либо царскими пожалованиями дворянского положения недворянам за особые заслуги. Последнее случалось крайне редко и не имело устойчивой «процедуры». Таким образом, «выслужить» дворянский статус удавалось лишь считаным единицам и в виде исключения. Введение родословных книг, произошедшее по приказу Федора Алексеевича в 1680-х годах, теоретически еще более затрудняло переход купца или, скажем, ремесленника в дворянское звание.

Выходила почти замкнутая общественная группа, жившая по единым законам и получавшая в родословных книгах единое подтверждение своим привилегиям. Конечно, не стирались различия между богатейшей и влиятельнейшей знатью и рядовыми служильцами. Их, кажется, не смогло преодолеть ни одно национальное европейское дворянство. И конечно, перевес аристократии будет чувствоваться еще очень долго. Но разрыв между знатью и прочими «служилыми людьми по отечеству» из пропасти превращался в канаву, а вот канава, отделявшая русских дворян от прочего населения страны, начала оборачиваться пропастью.

Табель о рангах государя Петра Алексеевича принципиально переменила эту картину. Она давала возможность «выслужить» дворянство широкому кругу недворян, в первую очередь приказным – бывшим дьякам и подьячим, получившим европейские наименования коллежских асессоров, губернских секретарей или, скажем, сенатских регистраторов. Этот канал рекрутирования новых людей в состав благородного сословия из ничтожного превратился в очень значительный. О таком варианте ни аристократия, ни дворянство меньших рангов при Федоре Алексеевиче и помыслить не могло…

Итак, приказной человек вошел в российское «шляхетство», имея равные права со всеми дворянами, родовитыми и нет. Сделался чиновником империи, а с течением времени размножился до немыслимых в старомосковское время пределов. К концу XVIII века чиновников стало в несколько раз больше, чем содержали приказных при том же Федоре Алексеевиче, а к середине XIX столетия количество их возросло уже в десятки раз по сравнению с закатом XVII столетия.

Власть их росла быстрыми темпами. Ловкий чиновник научился не только вершить дела не по правде, а к своей корысти – это умели еще в Московском царстве, – он приобрел умение «заматывать» любую державную бумагу с самых верхов, «очищать» дело, сводя его суть к ничего не значащим липовым отчетам, или же вовсе не «очищать» его, тянуть и тянуть, не предпринимая необходимых действий годами. Он вполне осознавал свою власть. Более того, он сознательно принимал систему круговой поруки, создававшуюся на протяжении поколений. При этом интересы государя и государства могли волновать его в наименьшей мере.

И власть верховная, вплоть до самого монарха, оказалась опутана сетями чиновнических «корпораций», постепенно утрачивала мобильность в действиях, с величайшими трудами могла придать динамизм развитию страны.

Император Николай I скажет: «Россией не я управляю; Россией управляют сорок тысяч столоначальников». И действительно, те, кто стоял выше столоначальников по своему положению в государственном аппарате Российской империи, большей частью подписывали составленные ими бумаги, а те, кто ниже, переписывали их набело.

Чтобы контролировать всерьез и по-настоящему колоссальную гущу чиновничества, Николай Павлович сделал новый «приказ тайных дел» из его величества императорской канцелярии. Метал в темную массу столоначальников ревизии, опалы, ссылки, как Зевс-Громовержец метал молнии. Старался заменить совсем прогнивших людей честными служильцами. Но преуспел лишь отчасти.

Конечно, бюрократия подобна ножу: как им можно и хлеб отрезать, и убить человека, так и бюрократическая система, с одной стороны, необходима для управления страной и полезна ей как аппарат, выполняющий всю повседневную работу администрирования, а с другой – вредна, когда превращается в сообщество бесчестных корыстолюбцев. Так, благодаря изменениям, происходившим еще во времена Московского царства, прежде всего благодаря разгрому родовой аристократии и ее безоговорочной капитуляции, чиновничество петербургской России сделалось чуть ли не всевластно.