Московские праздные дни

Мы наблюдаем зрелище времен: год выстраивается анфиладой, суммой помещений во времени, по-разному освещенных. В иных залах более тьмы, чем света. И все же мы ловим свет, узнаем год по росту и убыванию света.

*

Мне, макетчику, нравится это перманентное упражнение, складывание и раскладывание года. Все сходится: «геометрически» (душевно) точно совершился праздничный пульс года. Москва вдохнула и выдохнула — так глубоко, что в ноябре оказалась как будто в минус-пространстве. Наша предварительная «пифагорова» схема: точка — линия — плоскость — пространство (света) и затем его, света, преображение, сжатие, возвращение в точку — нашла себе определенное подтверждение. Год сошелся правильной фигурой. Не так: наше воображение так его нарисовало; прежде этого нашему воображению так подсказало наше желание: мы хотим видеть год правильной фигурой, того же хочет и Москва — чтобы у нее было все в порядке с «чертежом времени».

Не все, разумеется, так гладко сходится, год не делится пополам, увы: дето у нас много короче зимы. Есть и иные нестыковки и сбои, но и не должно быть все склеено идеально. Вышла бы мертвая фигура. Не московская; в Москве довольно кривизны и хаоса, чтобы признать ее фигурой живой и всякий день подвижной.

Также обнаружилась паузу, перерыв в годовом цикле, когда московское время «отдыхает», прячется от Покрова до Рождества.

Год не просто длится, но пульсирует, живет, и каждая стадия этого одушевленного пульса отмечена своим особым праздником. Московский праздничный год оказывается фигурой целостной, «черченой», неравнодушно сочиненной.

Сочинение, опус: вот ключевое понятие. Не так важно, что «идеальный» сюжет роста и сжатия года счастливым образом замыкается, — Москва прописала его сама, притом свободно (праздно).

Гораздо важнее то, что, наблюдая этот год-опус, сочиняя его вместе с Москвой, мы постепенно меняемся сами.

Незаметным, самим собой происходящим ходом событий, празднуя, мы укладываем Москву в помещении памяти. В коконе воображения, который синхронно с Москвой «дышит» согласно световому пульсу года: так нам открывается переполненная праздниками московская сфера.

Идеальная фигура, лучшая из всех возможных.

Москва есть сфера перманентного сочинения во времени: такова ее идеальная форма. Москва — это живая сфера праздников, извлеченная человеком из небытия, равномерного, астрономически выверенного, «мертвого» хода времени.

Человек Москва

Итак, идеальная, лучшая из всех возможных, «круглая» Москва сочинена (нарисована) нами на праздники. Она есть продукт нашего коллективного сочинения.

Все московские праздники были кем-то и когда-то выдуманы и расставлены по своим местам. Это было сложное, зачастую анонимное, совместное, очень постепенное и сокровенное дело — строительство «праздной» Москвы. Удивительное дело: к примеру, в нем не имел обычной силы чиновный авторитет — сколько праздников, выдуманных властью по всякому удобному для себя случаю, канули в Лету? А если остались, то переменились так, что Москва и не помнит исходного, чиновного действия сверху. В Москве прежде всего празднует личность. Фильтр личного предпочтения постепенно освобождает новоизобретенный праздник от казенного налета, от политической и любой другой корысти и оставляет в календаре то, что нужно человеку: помещение во времени, чертог веселия и покоя, поле для свободного умствования и вольного разговора или такого же, никем не навязанного молчания. Вот праздник.

Его выбирает человек. «Дыхание» времени происходит у него в голове; таков пульс его памяти. То же и о «чертеже» календаря: вся разобранная нами машинерия — точки, линии и плоскости, прилагаемые к подвижному телу года, не более чем условность.

Это вспомогательные конструкции, необходимые для того, чтобы помочь нам представить, как «дышит» Москва в пространстве времени, в воображении празднующего человека.

«Дышит» временем и сочиняет праздники человек Москва.

Что такое этот коллективный сочинитель?

Это довольно занятная фигура. Московит в общих чертах европеец, человек рациональный — но это только на поверхности. В значительной мере он крестьянин (весьма своеобразно верующий христианин) и еще отчасти язычник, который зачастую верит колдунам. И к ним в придачу — гороскопам, восточным календарям и прочей прикладной хронометрии. Московский «праздный» сочинитель живет по нескольким календарям сразу — и при этом мало об этом задумывается. (Правильно делает: рассчитать и свести вместе все имеющиеся в ходу календари есть задача сугубо математическая, притом немалой сложности.) Человек Москва этим не озабочен. Можно сказать так: он верует в некое правильное устройство (времени), которое независимо от всяких расчетов действует в Москве. Правильность московского хода времени он ощущает всей своей округлою душой. Он верует в Москву.

Это позволяет нашему сочинителю смешивать весьма произвольно праздничные рецепты многих календарей, своих и чужеродных (последние он предпочитает: в них ему чудится максимум тайны). Он очень интересен, этот воображаемый и воображающий персонаж. Не персонаж, автор — именно он постепенно и незаметно рисует обнаруженную нами идеальную московскую сферу, помещение его души.

Его хочется представить воочию.

*

Однажды я разбирал биографию Пушкина — не всю, только один год. Собственно, мне и нужен был один год, один праздничный цикл. Этот пушкинский год нельзя назвать просто годом, скорее, это был опыт длиною в год.

По возможности подробно я описал этот год-опыт в книге «Протяжение точки» (эссе Черчение по человеку).

1825-й год — от первого до последнего дня проведенный в Михайловском, в ссылке (очень важно то, что это был год, проведенный вне Москвы). За этот год Пушкин решительно переменился: он начал его одним человеком и закончил другим, внутренне преображенным. Это был год, когда Пушкин написал «Бориса Годунова», произведение о Москве, комедию о беде Москвы. Но этого мало о «Годунове»; все мы признаем в нем нечто большее, нежели просто комедию. Это был опыт национальной самоидентификации нового русского слова. Сам поэт оценивал «Годунова» как результат провидения, мистического путешествия во времени в другую эпоху, в другую Москву.

Свой «московский» 1825-й год Пушкин прожил определенно поэтапно — как только я это понял, все прочие вопросы были отставлены в сторону. Даже не так: он прожил год празднично: в последовательности традиционных календарных праздников. В той именно последовательности, какую мы только что разобрали: Рождество, Сретение, Пасха, Троица и так далее.

На Рождество, с приездом Пущина он словно ожил, на Сретение двинул (по линии) свое перо; на Пасху, расстелив чистый белый лист (скатерть света), начал «Годунова».

Удивительные душевные приключения у него вышли на Троицу, когда состоялось его знаменитое хождение в народ (ярмарка, красная рубаха, ел апельсины, с нищими пел Лазаря). Так Пушкин вышел на воздух, в пространство. Лето для него оказалось максимально просторно и возвышенно; это было лето авторского преображения Пушкина, приуроченного к просто Преображению, главному празднику августа.

Осенью, на Покров, пушкинское заочное — через пространство времени — наблюдение Москвы закончилось. «Годунов» был к первому снегу завершен — накрыт заключительной белой страницей.