Московские Сторожевые

Часть вторая Яблочный Спас

Это не опечатка: штрудель надобно петь. Тесто в пшеничных складках. Клетки рецепта — сеть. Пахнут чернила жаром, записям много лет, Был и дичок с шафраном, был и простой ранет, Истинность рецептуры выверена собой. Ложка сахарной пудры — темное серебро. Осени два стакана — меряешь на авось. Яйца, мука, сметана, звезд небольшая горсть. Руки шершавей шерсти, яблоко жмет в зубах, Нету гвоздики, есть ли — дом суетой пропах. Нету корицы, есть ли — главное, размешать. Истина скрыта в тесте — желтом, как та тетрадь. Нож кожурой играет, греет плиты утюг, Яблоки пахнут раем — камерным, на семью.

1

Линять я начала прямо в самолете. Еще до взлета — тоже мне, «Боинг» нашелся, сперва рейс задержали, потом, уже на полосе, затормозили, включив обратно все огни и неизвестно зачем выдав пассажирам сок и минералку. Я у стюардессы оба стакана перехватываю, свой и Гунькин, а с языка само идет:

— Спасибо, Манечка, спасибо, милая…

У барышни на бирочке совсем другое имя написано, но она громко не удивляется. Правда, тележку чуть притормаживает и Гуньке шепчет:

— С вашей… дамой все в порядке?

Ну нельзя девочкам-бортпроводницам пассажирок «старухами» называть. Придумала синоним, вывернулась. Хотя я сейчас старуха и есть.

Внешний возраст догнал внутренний за несколько дней: вчера меня к нотариусу Жека с Дорой буквально под руки тащили. Это неприятно, конечно, ну так не навсегда. Можно потерпеть. А вот преждевременная линька — это куда хуже. Я ж за три часа полета (и тот час, что мы на полосе стоим, в ожидании техников) вся исчешусь не хуже, чем блохастая собака, конфуз будет. Уже сейчас плечи гудят так, будто на них ледяной водой плеснули. Холод до ожога, отмирают клетки, к утру кожа пластами сходить начнет. Но мы тогда уже на месте будем, на нашей зимней даче, именуемой в просторечии Инкубатором.

— Да… спасибо… — бормочет Гунька. Он пассажирский пакет распечатал и очки для сна себе на нос нацепил. Смешные очки, из мяконькой ткани совсем неприлично-розового цвета. Из такого материала детские игрушки делать хорошо. Нам это в самый раз, мы же как новорожденные: я обновляться лечу, Гунька и вовсе — воскрешаться.

— Все в порядке со мной, деточка, спасибо за заботу, — шамкаю я сквозь минералку.

И Гуньку локтем толкаю, чтобы уснул и перестал дальше бормотать: «Да, спасибо, да, конечно, да, спаси…» Заело мальчишку, бывает.

Ему сейчас куда хуже, чем мне. Жека-Евдокия, конечно, постаралась, да и другие помогли: пулю из сердца вынули, дырочку осиновым колышком закрыли аккуратно, жизнь вдохнули… Ну не полноценную жизнь, Гунька ведь не ведун, а так, недочеловек, но откачали его качественно. У кого из наших под рукой осиновая заготовка была — не знаю, многие с собой аптечку носят, но тому добродетелю Гуня точно потом проставиться должен. Напомню ему, когда соображать начнет. Сейчас-то он как в тумане: знает, когда отвечать, куда идти, как сидеть, как дышать, а зачем он это делает — не разумеет.

Ничего, потом все вспомнит, в том числе и того, кто его убил. В упор ведь палил, злыдень мирской. Не мог он Гуньку с Сеней моим перепутать, они ж разные совсем. Одно утешает — что Гунечка мог вместо мирского подставиться, прикрыть кого-то. Нам смерть только от огня страшна, а глупую пулю всегда обмануть можно. Но что там у Гуньки было и кто виноват, я, может, вообще никогда не узнаю. Не моя это работа.

А ведь интересно. Да и занять себя больше нечем — читать не могу, глаза слезятся, мирских из соседних кресел обихаживать — тоже. Пробовала было девочку, что в третьем кресле с краешку сидит, чуток успокоить, а то уж больно страх у нее звонкий, а не смогла. Силы на исходе, организм изношен.

Так что вот, сижу теперь, смотрю в снежную пудру на окнах и думаю разное. Про неприятности в «Марселе», про то, какую одежду себе на выход прикупить, про то, что Доркина кошка на моем оконном карнизе прямо из занавески себе гнездо вить начала, а ведь жалко занавеску, она тюлевая… Лишь бы про обновление не думать, не вспоминать, как это страшно будет. Я в тот раз в тысяча девятьсот семьдесят третьем обновлялась, а сейчас две тысячи восьмой, много лет прошло, все воспоминания пропылились. На одно надеюсь — что техника за столько лет усовершенствовалась, среди персонала хорошие люди опыта набрались, полегче будет в новую жизнь входить.

Хотела Евдокию про это все расспросить поподробнее, да не смогла. Она в мои последние дни как ошпаренная бегала, все сразу улаживала: и свои заботы, и те, что у Старого на территории, и мои квартирные хлопоты, и Доркины тоже. Да еще и за Гунькой приглядывала: он, конечно, у нас тихий сейчас, как любой воскрешенный мертвец, а все равно что-нибудь отколоть может, одного дома не оставишь.

Пришлось Гуньку ко мне в квартиру забирать, учительское право на меня переводить — теперь он только при мне говорить сможет, когда оживет, при остальных ни-ни. Так что я в последний путь из этой жизни собиралась как-то очень непутево: на кухне Гунька сидит, иногда довольно шумно, в рабочей комнате Дора обживается, а у нее под потолком Цирля с котятами чирикают, по пять раз в день Евдокия прибегает, то ей документы нужны, то подпись моя, то паспорт… Ну и телефон поет не переставая: те, кто тогда в «Марселе» меня не увидел, сами звонят — засвидетельствовать свое почтение и пожелать хорошего ухода с приходом.

Соседка Тамара чуть тревогу не подняла. Решила, что меня, старую и одинокую, какие-то жулики обмануть пытаются, квартиру отнять. Ну ей Дора в глаза подула ласково, потом зерничным чаем угостила для надежности, дескать, «спокойно, Томочка, это свои, не кидайся на них». Тамара сразу успокоилась, всех признала. Ну и ревматизм у нее заодно прошел, чего мелочиться.

Ох как же под мышками сейчас печет, хоть бы раз почесаться нормально… Это волосяные луковки отваливаются, щекочут. А волосы и брови к утру облетать начнут. Скорее бы уже приземлились спокойно… хоть почешусь вдосталь.

А все ж таки я молодец: пусть и старая, а самолетный страх у той девочки из третьего кресла убрала. Хоть и топорно, через сон, так сон приятный был, про любовь. Вещий.

Встречал нас, разумеется, непонятно кто. То есть, может, мне Евдокия и говорила, кто именно, да я же старенькая сейчас, все уже забыла. А Гуньку спрашивать бессмысленно, тем более я его к ленте отправила, за нашими этими… сундуками? Нет, забыла слово… За чемоданами. Вышли мы в вестибюль, оглядели куцую толпу (рейс у нас хоть и московский, а ночной, людей в здании мало). Смотрю, стоит сбоку весь из себя вполне приличный мужчина, даже в костюме и галстуке, несмотря на четвертый час ночи по местному времени. Держит в руках блестящую картонку, а на ней большими буквами «ЗАО ЧАРОДЕЙКА». Мне даже приятно стало, что про мое испорченное зрение помнят, выбирают шрифт покрупнее. Цепляюсь за Гуньку, подхожу поближе. Слух у меня как раз на посадке совсем испортился, трудно общаться. Да и память за последние часы тоже… Хорошо, что в самолете бортпроводницей Манечка покойная летела, она мне сильно помогла…

Так что я к тому мужчине подхожу так вежливо, здороваюсь… Мол, это я, Лена Ириновна, а это муж мой нынешний, как-то его зовут очень смешно, Гурий, что ли… А этот, в галстуке, от меня отмахиваться стал, будто я нечистая сила. Сам от нас бочком, бочком, да еще кричит при этом:

— Бабушка, не мешайте… Кто потерял родственницу? Вы чья, бабушка?

Так известно чья, мой хороший: я чертова бабушка и кузькина мать. Нас мирские как только не называют…

Но я ему этого сказать не успела, к нам какой-то другой подбежал, молодой, резвый, бородатый. На секундочку вспомнила, что это врачеватель местный, Тимка-Кот, а потом снова забыла, как его зовут. Только он не ко мне обратился, а к мужу моему, Гурьяну… Дескать, столько лет не виделись, а он не изменился совсем, как был мальчишка… Тут у меня кожа на спине как затрещит, будто ее ледяной волной накрыло… Хорошо, я шубу еще не застегнула, смогла ее снять и почесаться нормально… И сама себя поскребла, и супруг помог — долго тер, пока я его не остановила. Полегчало. Даже память обратно вернулась, краешком сознания…