Московские Сторожевые

— Значит, Изадора Гедда, урожденная Гуревич. Хорошего о ней сказать можно много. Мы это на прощание сделали и еще сделаем. Только не словами. Мстить не призываю, большинство из вас этому не обучено. Этим я займусь сам. Если есть желающие — обратитесь ко мне. Ночь у нас сегодня долгая, успеем обговорить. Это было раз. Теперь два. По информации экспертов, а еще, скажем так, по моей личной информации, выяснилось следующее… Одними мирскими в этой гибели не обошлось. Всем понятно?

У меня ощущение было, что Старый мне сейчас бензином в лицо плеснул. У остальных, наверное, тоже, но я не знаю. Как-то захотелось сразу сжаться, стать размером с Гунькиного мыша и под краями фруктовой вазы спрятаться. Если не мирские, значит, наши. Если наши — значит… Кто?

— Непонятно… Это про кого?

— Вы сразу скажите!

— А доказательства есть?

— Это как? Кто-то силой мысли бензобак ей разнес, что ли?

— Нет, ну а доказательства…

— Сам ты силой мысли, теорию учить надо. У мысли плотность взаимодействия с предметом максимум тонна на три кубокилометра в безветренную погоду, а там снегопад.

— А точно взорвали, а не несчастный случай? А то…

— Вот когда тебя, Тань, взорвут не по делу, тоже скажешь, что несчастный?

— А искру перемкнуть она сама не могла? Дорка зажигание по жизни взглядом врубала.

Наши начали переходить с возмущенного на профессиональное. Так легче к страшному привыкнуть. Мы еще осмыслить не могли, что на нас охота началась, а теперь вот новое: оказывается, сами на себя охотимся, есть тут кто-то… Выродок честного колдовского племени. Предатель.

Старый стоял, слушал. Минуту на обсуждение выделил, продемонстрировал понимание. Потом ладонью об стол хлопнул:

— У кого-нибудь еще есть вопросы… не по делу?

Нету. Сейчас казалось, что даже лампочки в гирляндах мелькают и то слишком… громко. Старый даже смягчился. Ровно на одну фразу.

— Кого интересуют технические характеристики взрыва — обращайтесь к Зинаиде Петровне, она вам разъяснит, ей по должности положено. Доказательства — как кто-то интересовался — у меня есть. Придет время, продемонстрирую. А я вас сейчас о другом спрашиваю. Какую мне, по вашему мнению, расплату требовать? За Дорину гибель, если кто не понял.

Старый на этот вопрос и сам мог ответить, без нашей подсказки. Это даже не Контрибуция, а Заповеди. Древний документ, чудом переживший конец Черных времен. Наших же тогда вместе с книгами и инвентарем жгли. Потому и снятые копии, списки Заповедей, в каждом нормальном ведьмовском семействе обязательно хранились. В таких потайных местах, про которые и сказать-то стыдно. Помню, какой конфуз был, году так в двадцать первом, когда тот же Старый в своем спиче Заповеди назвал «обагренными кровью и потом наших товарищей». Наши барышни тогда от смеха под столом катались, а джентльмены цвели щеками не хуже кумача. На изломе Черных времен, как правило, совсем иные жидкости этот документ пропитывали. Он потому и короткий такой, чтобы прятать удобнее было. Его почти все наизусть помнят.

«Ежели ведьма али колдун умышленно навлекут гибель на иную ведьму и иного колдуна, особливо с потомством и чадами непросвещенными, не нарушившего Заповедей и творившего добро, и только добро, то губителю за это деяние преждевременная гибель полагается. Исполнять при трех свидетелях и виновного не щадить».

Дорка только добро и творила. Это не поминальные слова, это у нас во всех документах отражено. Значит, и мстить за нее — гибелью, и только гибелью.

— Гибель…

Простое слово, шесть букв всего. А «казнь» — еще короче и еще тяжелее. И произнести, и сотворить.

— Гибель.

Сейчас ведь не об одной мести за Дору речь идет. Мы как клятву даем: что если сами Заповеди нарушим, то знаем, чем расплачиваться будем.

— Гибель.

Не знаю, кто это и как сделал, не знаю, зачем. Мне ему оправдание найти хочется, а нельзя.

— Гибель.

Сегодня о выродке речь идет, а завтра? Причины разные бывают. Этот, видимо, тоже так думал, раз согласился.

— Гибель.

Раньше, если гангрена начиналась на руке или ноге, то ту ногу отрубали, спасали человека. Так и тут. Это гангрена уже, не живое существо.

— Гибель.

Это не я, я знаю. Но есть ли во мне силы не совершить такое, если давить начнут? А согласие на казнь — это как страховка. Кредит на смелость. Буду про него помнить, если совсем страшно станет.

— Гибель.

Произнести такое тошно, а уж исполнять… Трудно быть Старым. Ему свои задачи переложить не на кого. Если только на нас.

— Гибель.

— Лена, отвечай, надо поруку сомкнуть.

— Гибель.

— Решение принято единогласно, возражений нет. Официальную часть считаю оконченной. — Старый опустился наконец на стул. — Предлагаю по маленькой, а потом нашего студента… отпразднуем как следует.

Савва Севастьянович глянул на полупустой стол, за которым пока одни Смотровые собрались, гости позже появятся. Странно глянул — будто заполнил сиротливые стулья знакомыми фигурами: свои же, родные. Те, кто не вернется.

— Благодарю за решение, Сторожевые.

7

Теперь уже настоящее спиртное можно было пить. Мне не особенно хотелось, из меня еще Ростиково пиво не выветрилось толком, пришлось манкировать рюмкой.

Но вот тост за Гуню, который с сегодняшнего дня уже просто Павел (ну или Паша, там сами решайте, как назовете), приняла честно, до капельки.

Гуня весь раскраснелся, пальцы сквозь нимб продел, макушку почесал. Посмотрел, как морской мышик у него из тарелки кусочек камамбера тащит, да и рукой махнул. И такую благодарность завернул, что у меня аж слезы на глазах выступили. Он ведь не только про Старого сейчас упомянул. И про Фельдшера, и про Тимку-Кота, и про меня кстати. Оказывается, попались ему сегодня на экзамене фотоизображения. Не сильно серьезные: надо было керенку в сторублевку брежневских времен переделать, а аттестационный лист юнкерского училища — в почетную грамоту при золотой медали. Не фотокарточки это, но там техника очень похожа.

Я прямо обрадовалась. Удачно как все получилось: и Ростика на правильный путь направила, и Гуньке вот… Странно только, что Фоня, который рядом со Старым сидел, Ганькины благодарности зашикал. Как театрал на чужом бенефисе, честное слово. Так неприятно было. Жека вон, у которой есть что про Гунечку вспомнить, сидела себе, краснела в декольте, а этот… Я дождалась, когда народ закусывать примется, стул отодвинула да к Фоне и подошла.

Потянула его.

Он решил, что танцевать приглашаю. Распорядился насчет мелодии в проигрывателе. Что-то такое, из ритмов зарубежной эстрады. Кажется, «Арабески». Если медленно танцевать, то как раз разговор получается.

— Афанасий, ты зачем так? И пить за него не стал. У Гуньки праздник, а… Некрасиво ж получилось.

— Нормально. Ему в самый раз. — Фоня смотрел недобро. И на меня, и на стол праздничный, из-за которого наших девчонок потихоньку выдергивать начали. Заразительный я пример подала, ничего не скажешь. Ну а что? Я сколько лет старенькой была, надоело. Самое время танцевать, пока молодость в венах кипит. Вместе с пивом.

— Фонь, ты что? — изумилась я. — Совсем совесть потерял вместе с толерантностью? Сейчас не Черные времена, чтобы к мирским вот так… И вообще, он уже специалист. Не хуже тебя.