Московские Сторожевые
Шрифт:
Что именно «то», мы не узнали, — Цирля лапками по фикусу заскользила, пытаясь добраться до ствола и там когти поточить, да и завалилась вместе с кадкой на чистый паркет!
— Цирцея! — возмутился Старый, а потом рукой махнул: — Погибель ты моя! Гуня, поговори с ней, а?
Цирля возмущенно квохтала из-под комля, горшечных черепков и чешуи побитых игрушек.
— Вредитель ты крылатый. — Старый ощупал фикус, убедился, что ствол цел, и вышел, напоследок снова попросив Гуньку прибрать в комнате.
— Сейчас, когда соберем все, давай его за веревку к трубе отопления привяжем? — предложила я, оглядывая беспорядок. Цирля опять сидела на спинке дивана, с видом оскорбленного и очень перемазанного землей орла.
Гунька отозвался с пола —
— Мррряу! — обратился Гунечка к крылатке: — Курлы-курлы-мыр… мряу?
Сперва я ушам не поверила, честное слово. Ну, когда мы в кошку или собаку перекидываемся, тогда да, мяукать и гавкать можно уже в процессе. Но Павлик-то с места не сходил, оставался в человеческом облике. И говорил себе с крылаткой — чирикал и мурчал, причем довольно требовательно. А под конец разговора зашипел даже. Цирля мрякнула что-то невразумительное, с весьма ясными интонациями — дескать, какой фикус, какой горшок, что вы мне, товарищ, огульные обвинения предъявляете, я честная кошка, сижу на диване, никого не трогаю, а вы? А Гунька в ответ снова мыркнул. Да так серьезно, что легковесный Штурман у него с плеча соскользнул и в фикусовую листву от страха забился. Цирля оскорбилась, вальяжно умахала в кухню (хвост, правда, при этом поджимала виновато).
А Гунька теперь мышика уговаривал наружу вылезти. Посвистывал тонюсенько, нежно так выходило. Я даже как-то поближе к Гунечке подобралась (и ничего, что на четвереньках), послушала. Сама себе коленкой на растопыренную ладонь наступила и сразу вспомнила, что мне же Жека про эту Гунькину способность говорила уже вроде. Я еще решила, что из-за яблочного сердца такое.
А красиво выходит, да. Надо будет Павлика потом к себе позвать, пусть он с Клаксоном пообщается, а то крылатику скучно одному. Ну и заодно надо Клаксошке объяснить, что приличные котики на занавесках в ванной не качаются. Я уже веником объясняла, да чего-то не помогло.
Цветочная кадка тем временем потихоньку склеивалась обратно, Гунька осторожно выгребал из чернозема елочную мелочь, раскладывал вдоль паркетных узоров, чтобы легче было собирать. Заоконный треск вроде стих, можно было не шептаться. Тем более что Цирля из кухни вернулась — на низком полете. Ну с веником в зубах под потолком не сильно полетаешь. Самое оно для разговора — пока я землю заметаю.
— Гунь, а что ты ей сейчас сказал-то?
— Что это мое гнездо, а не ее, — отозвался Павлик уже человеческим языком. — Если еще раз туда ломанется, перья из крыльев повыщипываю и хвостом по морде настучу.
— А у тебя хвост есть? — отозвалась я уже из коридора. Сейчас мусор выкину, ну и чайник поставлю…
— Цирля думает, что есть.
Я усмехнулась, представляя себе Гуньку с хвостом. Хвост был типа кошачьего, рыже-бело-полосатый, но куда длиннее и шире. Как у тигра, наверное, если бывают тигры апельсиновой расцветки.
— А что, надо бы по-другому говорить, да? — Гунька дождался моего возвращения.
— В смысле? — Я вопрос не поняла.
— Ну… я с ошибками, наверное, или произношение хромает? Если я ошибаюсь, подправляй меня, пожалуйста, ладно?
Я так и села на диван. Хорошо, хоть никого из тварюшек поблизости не было.
— Э-э-э? Как подправлять?
— Ну обычно, — отозвался Гунька, возвращая на фикус снова выращенную ракету. — «Мрык» там надо было говорить или «мяурк»?
— Да чтоб я знала! Гуня… Паш, ты о чем говоришь? Я по-звериному совсем не умею.
Гунька удивился. Не до битья елочных игрушек, но тоже знатно.
— Как не умеешь? Ты же с дипломом! Ты же специалист!
— А вот так, — почти весело возмутилась я, — у нас же ни в одном вузе этому не учат, ты о чем вообще? Это либо есть, либо нет, как музыкальный слух… — Тут я запнулась слегка, потому что уж больно странное сравнение на ум пришло. Про ту
самую Гунькину особенность, из-за которой он при виде Старого сияет изнутри. Это ведь тоже, наверное, либо есть, либо нет. Только не как музыкальные способности, а как дефект какой-то. Или наоборот?Гунечка о моих мыслях не знал ничего, ему свои думать было некогда:
— А как же я? А почему тогда… Хрень какая-то…
— Павлик, да ты не бойся, это из-за яблока. Ну сердце же прижилось, а оно природное, из иного материала, вот и…
— Ну при чем тут сердце? — Павлик на меня почти шипел, и глаза горели кошачьим огнем. Главное, чтоб по углам не начал метить, остальное не так страшно. — У меня всегда так было…
— Как только в ученики посвятили? — Ну надо же, зря я тогда на экзамене по методикам посвящения у Пелагеи все списывала. Думала, в ближайший век мне эти знания не пригодятся, не хотела ими голову забивать. А оно вот как… Касательно свойств мирского при вступлении в статус ученичества. Выходит, если он от человеческой речи отказывается, то ему взамен, в утешение, способность общаться с тварюшками дают?
— Да нет… раньше…
— В Инкубаторе, что ли? — снова не понимала я. Слышала же всякие разговоры, но виду показывать не хотела. А то уж больно много несусветного про Гуню говорили и писали. И в «Ведомостях», и в монографиях. Лучше я сама про него все узнаю. — Павлик, ты мне по-нормальному объясни, а то я не поняла. Ты что, всю жизнь так можешь, что ли?
— Ну наверное. Я не помню просто. Когда первый раз крылатую кошку увидел, решил, что это вставило хорошо. Мы тогда как раз клей нюхали в подъезде.
«Вставить» — это что по-нынешнему? Блазниться? Мерещиться? Галлюцинировать? А, неважно, не до того сейчас. Быть такого не может, чтобы у мирского ребенка подобные способности в крови текли. А у мирского ли, а?
— Гунь… ты мне про себя расскажи немножечко, ладно? А то нечестно: я тебе про три жизни сколько рассказала, а ты…
— Ну хочешь, давай… Только ты спрашивай, а то я сам не знаю, что говорить. — Гунька укутал фикус стеклярусной паутиной и присел ко мне на диван. Примостился так хорошо, прям друг напротив друга получилось. Как в зеркало смотришь. Сразу видно, беседа долгой будет. Хорошо, что чайники теперь сами отключаются, без особого колдовства. Удобно.
Говорил Гунька сперва неловко. Словно прихрамывал. Так те, у кого нога травмированная, ходить учатся: спотыкаясь, с оглядкой и перерывами. А потом все побыстрее да получше. Так и тут. Сперва Павлик сам себя перебивал, наступал новыми фразами на предыдущие. А затем успокоился, понял, что у него все выходит, продолжил нормально. Естественно — ну вот как кот мурчит.
Я сперва думала, что это у меня воображение хорошее: Гунька рассказывает, а я это все как картинки вижу, даже с запахами и вкусом воздуха на пересохших губах. Ну, например, ту вечную влагу, которая в квартире копилась, — там стекло в комнате треснуло, из-за этого окно всегда запотевшим было, как внутри аквариума. И сыро точно так же: то кран течет, то какие-то постельные тряпки в ванной сохнут, то штукатурка на потолке мокнет, — Гунька (тогда Пашка еще) с матерью на первом этаже жил. Единственная на весь дом нижняя квартира, где решеток в окнах не было. Ну и к лучшему, наверное. С ними-то Гунька себя вообще как в клетке бы чувствовал. Навроде морского мышика или еще какого хомячонка.
Потом и другие ощущения прибавились (это Гунечка подрос уже в своих воспоминаниях, где-то лет двенадцать ему было): амбре заветренного подъезда, в котором запах того, что пьешь, смешан намертво с запахом того, что из тебя льется, вонь какой-то невнятной косорыловки, которую Гунечкины ровесники именовали исключительно «баночным компотом», вкус сладкой конопляной мерзотины…
Вот как раз на ней я Гуньку-то и подловила. Я ж эту гадость пробовала когда-то: по два раза в двух жизнях, было такое. И она у меня на языке совсем иначе вспоминалась. Вот он, обман воображения в чистом виде!