Московский чудак
Шрифт:
– Как я счастлив, профессор! Профессор?
Лизаша стояла с открывшимся ротиком:
– Вот он какой?
А «такой» повторил, пальцем тыкнув в Лизашу, а носом – в Мандро:
– Говорю вашей дочери, – нос свой на палец наставил и пальцу кивнул, – что – сосашей была; а потом уже кашку лизала.
И с грохотом маршировал вкруг Мандро: руки – за спину; нос – на Мандро; а Мандро из почтенья, сиреневый, сентиментальный – глядел по-совиному (томно и вишнево) – в светло-коричневой кафеолейной визитке и в вычищенных крембрюлейных штанах; галстук бледно-небесного цвета счернял ему волосы.
Точно окончил он курс костюмерии. Он показал на гостиную: – Милости просим!
И стан изогнул, точно кончил
Профессор подбрасывал пепельницу, выжимая какую-то странную дичь из себя и смеясь: он вменял себе в долг каламбурить во время визитов; у «богушки» в хохоте дергались уши, а пальцы хватались за губы: всем прочим владел, а с ушами не справился:
– Ну, и какой же вы милый, – помазались пальцы, – шутник.
Жест невкусный!
Лизаша глядела вполне удивленными глазками, всунула в рот папиросочку, соображала: «старик вычисляет», «кончает работу», «теперь заработаем», вытянув шею, стрельнула дымочком; и слушала, что говорит «вычислявший» пузанчик:
– Не любо – не слушай, а врать – не мешай… Есть такая пословица, в корне взять: да-с!
Поднесла папироску к губам; закрыв глазки, пустила кудрявый дымочек и, бросивши ручки от ротика вверх, быстро стала вертеть папироской своей.
Фон-Мандро закурил, отвалясь, положа ногу на ногу, локоть руки уронивши на столик, а локоть другой уронивши на львиную лапочку кресельной ручки; сигарой чертил полуэллипсис в воздухе: дым от сигары, взвиваясь синявою лентой, петлился узорами, перерезая экран, на котором пласталася черная, золотокрылая птица.
Лизаша дивилася, выпучив глазки: бумажку, которую «богушка»… крик в телефонную трубку: Коробкин, Коробкин, Коробкин, Коробкин!
– Так вот он, профессор Коробкин, какой?
Митя вспомнился:
– И не такие бывают у нас.
«Не такие» же – «богушка»: «богушка» виделся ею строителем Сольнесом; так почему ж он – «Коробкин, Коробкин»; ведь с теми ж правами могли бы твердить: фон-Мандро, фон-Мандро, фон-Мандро; но… но… но: домножались какие-то темные слухи; быть может… и – тут разверзалась невнятница; видела – бездну.
Сидела – над бездной.
А «богушка», точно разыгрывая фарс в постановке К. С. Станиславского: «Скромный делец и великий ученый» (был в сущности фарс – интермедией к драме: «Удав перед птичкою»).
Костюмировщик!
Профессор, рукою кругля золоченые лапочки кресельных ручек, затылком прижался к сквозной позолоте раскрещенных кресельных крыл:
– Дело ясное, что устаешь от занятий, а хочется очень смеяться: смех – да-с – дело доброе; я вот в театр не хожу; ну и вот: сочиняю стишки – так, на разные случаи жизни; так, – вроде прутковских.
И вдруг оживился:
– Вот Аннушка, Анна Ивановна – ясное дело – прислугой служила у нас: из купчих разорившихся…
Очень забавно рукой подмахнул он; Лизаша, лисенком таясь и немного дичась, от души подхихикнула.
– Аннушка… Ну, так я ей… Он со взлаем прочел:
И у меня была когда-то ванна, –Сказала наша горничная Анна, –Но, отдаваясь року злому,Я ванну отдала городовому!.Зачем он рассказывал это, придя к фон-Мандро в первый раз?
– Очень, знаете, скучно без смеха: комиссии, лекции – гм – заседанья: совета, правленья; и – да-с!
Эдуард Эдуардович только что вновь собрался закурить,
но, услышав о тяжких трудах, из почтения вынул сигару из губ, не поджегши, хотя уже спичкой он чиркнул; когда ж разговор перешел на житейские темы, – в рот сунул сигару: и чиркнул, смеясь и трясясь животом; и Лизаше вдруг стало понятно, зачем порет дичь знаменитый профессор, а «богушка» пляшет пред ним простеца. Они оба следят друг за другом.Действительно: старый профессор, бросая гротеск за гротеском, все будто Мандро надбуравливал глазками:
– Где-то его я уж видел: не то фармазон, а не то миро, дер, – чорт дери: да-с – есть сметка и нюх.
Все как будто хотел навести фон-Мандро на предмет для него интересный; Мандро же, почуявши что-то, – наддал простеца; дескать: это – напрасно; я – так себе: просто; стараясь избегнуть стаккато [73] , он бархатным басом легато [74] наигрывал, заговоривши об экспорте масла сибирского в Англию:
73
Стокато (муз.) – быстрый, отрывистый звук.
74
Легато (муз.) – плавный, затяжной звук.
– Мы бы… «Вагон-ледник» сделают быстро… Железнодорожные сети, пути сообщенья…
Взглянул гробовыми глазами, вторыми, – сквозь первые, глупо совиные; и, поперхнувшись дымком, клокотал горловым, изнурительным кашлем:
– Кха-кхо!
Отразилось в лице что-то горклое; и показалось, что в дряхлости он превратился в гориллу.
Профессор подумал:
«Да, да-с: человек с изворотливой совестью он».
И – испытывал страх; между нами сказать, – наводил уже справки о нем: вспоминалися толки о том, что Мандро позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой, даже – причастен к содомовским грехам; разогнать подозренья – итоги бессонных ночей и, быть может, кошмаров – пришел он.
Они укрепились, когда за спиной у Мандро, из открытых дверей, сквозь диванную он заприметил кусок кабинета, – глубокого, синего, очень гнетущего тона, какой он уж видел; но – где? В подсознаньи, где желклые, желтые краски обыденной жизни съедалися пламенем?
И – пламенело пустое, кричавшее, красное кресло оттуда.
Уж подали чай и ликер на золотенький столик с фестонами; чашечку тихо поставил лакей перед ним (на фарфо-оовой чашечке – розаны бледно-брусничного цвета); Мандро предлагал «пралинэ» [75] :
75
Пралине – вид кондитерского изделия.
– Благодарствуйте!
– Нет? я – возьму: я – такой сластоежка!
Боднулся отчетливо вычерченными серебристыми прядями, точно рогами; профессор, при этом движеньи, которое вспомнил, схватяся за львиные лапочки кресла, почти привскочил, чтоб бежать: будто тут перед ним не Мандро, а горилла сидела.
Все – вспомнилось!
– Что с вами?
– Так-с – ничего-с!
Вот что – вспомнилось: утро – холодное, первое после жаров (это было полгода назад); в желтом доме, напротив, в окне, вместо Грибикова, – черно-синие баки торчали такие вот точно!!