Московский гость
Шрифт:
– Вы можете пока пожить у нас, чтобы вам не платить за гостиницу, сказала Вера.
– У нас с братом домишко не ахти какой, но места хватит.
– Вы очень любезны, - проговорил Григорий Чудов отвлеченно.
Муха вылетела в открытое окно, унося его решение на суд жены. Этого суда путешественник не опасался. Он привык мыслить самостоятельно и в своих суждениях ни от кого не зависел.
4.САЛОН ВДОВЫ ОЗНОБКИНОЙ
Улица Кузнечная была одной из самых непритязательных в Беловодске, она складывалась из каких-то серых, насупившихся и подточенных как будто именно здесь специально не прекращающимися дождями домов настолько неопределенной и безликой архитектуры, что их можно было выдавать и за образец некоего древнего, не поддающегося теперь разгадке стиля. Среди этих окаменевших монстров примерно год назад вдруг, словно по мановению волшебной палочки,
– Мой старик, - говаривала она, - наворовал быстро, а к праотцам отправился еще скорее. Сверзился, бедняга, с крыши.
Эти слова лишь казались вызывающе циничными, а на деле скорее потрафляли давно утвердившейся моде патетически провозглашать, что воруют все, и ловко притупляли пытливость горожан. Вдову не трогали, более того, она снискала славу милой и остроумной бабенки. Между тем в ее шутейном послесловии к жизни старика Ознобкина содержался несомненный намек на правду, ибо этот старик был темной личностью, и вдовье высказывание о быстроте совершенной им кражи могло соответствовать действительности лишь в том философском смысле, что даже и продолжительное, по человеческим меркам, существование ее покойного мужа было все же только кратким мгновением в сравнении с вечностью.
Весь тот год, что она прожила на положении вдовы, Катя Ознобкина популяризировала в Беловодске свои мощные культурные запросы. Она бывала на разных выставках и презентациях, ее видели даже в местном театре драмы и комедии, но это уже смахивало на недоразумение, поскольку упомянутый театр, унылый до невозможности, был последним местом, куда пошел бы просвещенный и благоразумный человек. Цивилизующий гений, дух культурного благоустройства овладел вдовой Ознобкиной ровно на столько, на сколько можно овладеть женщиной без того, чтобы она почувствовала себя готовой пуститься во все тяжкие, и теперь выглядывал из нее с подобием некоторой даже интеллектуальности. Заневестившись у этого скорее домовитого, чем раздольного и бесхозного духа, Катюша и устроила в своем знаменитом особняке нечто вроде салона, где собирались сливки местного общества.
Надо признать, в этот салон думающую публику влекло все же не желание полюбоваться разбушевавшимся интеллектом его хозяйки, а выросшее до похотливого стремление отведать те бесчисленные рыбные блюда, которые вдова готовила. Она называла это "кое-что из осетрины" и утверждала, что весь исходный продукт для будущих гастрономических изделий отнюдь не куплен ею на рынке, а выловлен в местных водоемах.
Отведавшие вдовьей осетрины, как и только мечтавшие хотя бы издали взглянуть на нее, сходились на том, что мелькающим в словах вдовы намеком на бедность, будто бы вынуждающую ее собственными ручками ловить рыбку, чтобы доставить удовольствие гостям, можно пренебречь. Гораздо большего внимания заслуживал вопрос, где, в каком таком водоеме рыбачит вдова. Люди, сидящие нынче с удочками на берегах Большой, по скудности их улова могли быть названы рыболовами разве что человеком, пытающимся выдать желаемое за действительное. А на пиршественном столе вдовы рыба - да еще какая!
– не переводилась.
Эта загадка терзала беловодцев, и они изо всех сил старались уличить вдову во лжи. По общему убеждению, ни в самом Беловодске, ни в его окрестностях никакая рыба уже давно не водится, однако вдова кичливо демонстрирует неисчерпаемость ее запасов. Выходит, уличить эту бабенку задача не из легких. Очень близко к раскрытию истины подошел один ученый беловодец, во всяком случае его научный комментарий прозвучал как гром с ясного неба.
Осетр, гласил приговор ученого, в качестве обитателя водной стихии, а не стимулирующего движение пищеварительных соков в желудке гурмана средства, вообще невозможен на той широте, где располагается Беловодск. Если здесь что-то и возможно, то лишь кое-что из отряда осетровых. Да и то, возможно это было в далеком прошлом, когда природа не истреблялась столь хищнически и варварски. Иными словами, можно высказать научную гипотезу, что в незапамятные времена, когда история еще спала под темным игом легенд и мифов, в здешнем водном бассейне некоторые
рыбины, подвизаясь в роли осетровых, имели основания рекомендоваться лопатоносами. Хотя, по здравом размышлении, следует признать, что и они были, скорее всего, не более чем лжелопатоносы.Из этого рассуждения со всей ясностью вытекало, что вдова Ознобкина втирает очки, но не прояснялось, как все-таки уличить ее во лжи. Если, к примеру сказать, ты лопатонос, а тебе говорят, что ты, в лучшем случае, лжелопатонос, это ведь еще не значит, что ты разоблачен и доказана какая-то твоя вина. Не исключено, что быть лжелопатоносом даже гораздо лучше и почетнее, чем просто лопатоносом. То же самое вышло бы, когда б кому-то взбрело на ум назвать вдову Ознобкиной лжевдовой. Недоказуемо! Да и рыба из отряда осетровых по-прежнему не переводится на ее столе.
Однако пора сообщить, что рыба, ставшая притчей во языцех, поступала в кухню вдовы из затерянного в окрестных лесах озера Громкого. Там ее выуживала целая бригада нанятых предприимчивой бабенкой парней. Ничего громкого в озере не наблюдалось, зато в позах рыбаков, выплывавших в своих лодках на его середину, время от времени проглядывало нечто библейское. Случалось, они вдруг замирали, скрючивались или распрямлялись, озирались по сторонам и прикладывали руку козырьком ко лбу так, словно по воде как посуху уже шел к ним пророк, призывающий их бросить рыбную ловлю и подзаняться апостольским уловлением человеческих душ. Однако на самом деле эти простые люди, у вдовы по книге расходов проходившие как высокооплачиваемые, боялись тех, кто и жизни, своей и чужой, не пожалел бы ради проникновения в тайну вдовьих осетров.
Пока не дошло до восшествия на беловодский престол Волховитова и все развивалось строго по материалистическим законам, озеро Громкое покорно уступало промыслу, больше похожему на грабеж. Но с приходом к власти нового мэра оживилось и оно, пробудились от вековой спячки, сбросили с себя оковы единственного неправильного учения разные подводные силы - если сверху, например с лодки, посмотреть, так очень даже темные, с не внушающими доверия буграми и шишками на изворотливых телесах, с подозрительно несовременной перепончатостью.
На стол секретарши мэра, Кики Моровой, наиболее из всех прочих секретарей и помощников приближенной к начальнику, легла жалоба, накарябанная на каком-то толстом и неровном листе, вряд ли имевшем целлюлозно-бумажное происхождение. Стиль документа отличался дремучей выспренностью, и это вкупе с вопиющей неправильностью расстановки слов делало его непостижимым для самого проницательного чиновника. Но Кики Морова, по всей видимости, вполне сообразила, на что жалуется проснувшееся озеро Громкое, и, воспользовавшись свободной минуткой, вошла с "грамотой" в главный беловодский кабинет.
Мэр Волховитов сидел в кресле за огромным письменным столом и смотрел в окно на белые стены и золотые маковки кремля. Он даже не повернул головы, когда вошла секретарша. Это был весьма крупный мужчина, с более или менее благородной и ничем не примечательной внешностью. Его внутренняя сила - та самая, что помогла ему с загадочной легкостью победить на выборах, а при необходимости позволяла превращаться в различных животных, парить в воздухе и безопасно для себя бултыхаться в гибельных болотах, - до некоторой степени раскрывалась лишь тогда, когда он поднимал глаза и задерживал тяжелый взгляд на том, на кого хотел произвести впечатление. Разумеется, это был еще только намек, что его сила может раскрыться, а в известном смысле и грозное предупреждение. Но сам по себе взгляд был глубокий, темный до бездонности и какой-то, пожалуй, беспринципный, ибо не давал ни малейшего представления о том, какую нравственную позицию займет его обладатель, если и впрямь пожелает пустить в ход свои необыкновенные способности.
Кики Морова удобно, закинув ногу на ногу, развалилась в кресле напротив начальника, бесшабашно, даже насмешливо посмотрела на него своими словно бы утонувшими в черном бархате глазами и, с крысиным шорохом почесав в затылке, начала:
– Радегаст Славенович, поступила челобитная с озера Громкого насчет осетровых. Дескать, Катя Ознобкина, известная вдова с улицы Кузнечной, чересчур их берет, по крупному. Надо бы это пресечь, я такого мнения и поддерживаю наших озерных друзей. Те осетровые не только не являются каким-нибудь там всеобщим достоянием, но и вообще не подлежат тому, чтобы их отлавливала некая Катя и скармливала своим гостям. Сложилась нетерпимая ситуация, и мы, как городская власть, обязаны вмешаться. Вы со мной согласны, Радегаст Славенович?