Московский Ришелье. Федор Никитич

— За то его и Кошкой прозвали?

— Может, и за то. Кошкины были первыми при великокняжеском дворе.

Никита Романович не раз рассказывал сыну, как Дмитрий Донской, отправляясь на Куликовскую битву, оставил Москву и великокняжескую семью Фёдору Андреевичу Кошке. И роднились Кошкины с самыми именитыми князьями. На дочери Фёдора Кошки был женат князь Михаил Александрович Тверской. А сколь славными и знатными были Яков Захарьевич Кошкин, воевода коломенский, и брат его Юрий, наместник новгородский, и Михаил Юрьевич Захарьин, боярин великого князя Василия Иоанновича!

Многое из рассказов отца припомнилось Фёдору в эту минуту. Он гордился славой своих прародителей и доверием великих князей к ним, но не понимал, почему теперь-то надо осторожничать, когда его отец — шурин царя?

Однако наказ отца быть паче всего осторожным помнил всю жизнь. Вовремя успел поговорить с сыном Никита Романович. Ближайшие события потребовали от них великого остережения. Неожиданно царь велел Никите Романовичу приехать с сыном в его новые хоромы в Александровской слободе. Приглашённый в эти хоромы вельможа должен бы считать это великой честью, но Никита Романович был более озабочен, нежели обрадован.

Кабинет, куда он вошёл, царь именовал кельей, но в целом мире нельзя было сыскать «кельи», похожей на эту. Стены её и два столба по углам расписаны узорами. Одно окно из трёх тоже в разноцветных узорах. Пол выложен коричневыми и жёлтыми плитами. Две лавки у стены покрыты не простыми полавочниками, как было принято даже в привилегированных монастырях, а коврами. На полу тоже ворсистый персидский ковёр, в котором утопали ноги. Такая обстановка располагала не к суровому иноческому бдению, а к неге.

Царь сидел в просторном кресле, обтянутом красным бархатом. Руки лежали на подлокотниках. До самых запястий спускались чётки. На царе было тёмное одеяние до пят, какое носили игумены, но похожее более на хламиду, чем на торжественное облачение игумена. На голове нечто среднее между клобуком и восточной чалмой.

Царь выглядел усталым. Он не встретил вошедшего своим обычным пронзительным взглядом. Глаза его казались опустошёнными. Можно было понять, что в душе повелителя происходила изнурительная борьба. И остывшее к царю сердце боярина тронулось внезапной жалостью и укором себе. Как мог он помыслить худое о своём владыке, от коего знал одно добро! «Видно, тревожится о своей царице», — подумал Никита Романович. Пока он ждал, чтобы опричник позвал его к царю, он слышал разговоры, что Мария Темрюковна стала очень плоха, до Пасхи, наверно, не дотянет. Никита Романович видел её более месяца назад. Это была исхудалая старуха, а ведь ей не больше двадцати четырёх лет! Щёки провалились. Нос заострился и стал похож на выгнутый птичий клюв. Говорили, что царицу опоили зельем. Опасался Никита Романович, чтобы недруги не пустили слухов, будто царицу «испортили» Захарьины. Кому же ещё? Захарьины за всё в ответе. Неприятно кольнуло известие, что к царице часто наведываются брат и сестра Годуновы и царица их очень ласкает, а Ирине подарила серёжки, сказав: «Как придёт срок и станешь невестой — носи их и вспоминай царицу». И снова вспыхнул в уме безответный пока вопрос: для чего царь Иван приблизил к себе детей покойного боярина Фёдора Годунова?

— A-а, Микита... — словно очнувшись от дремоты, произнёс Иван. — А я уж думал, забыл ты своего государя.

Никита Романович склонился перед царём в низком поклоне.

— Прими моё благодарение, великий государь, что дозволил видеть твои пресветлые очи!

— Садись! — прервал его царь и приказал стоявшему в углу Басманову, которого Никита Романович не сразу заметил:

— Налей боярину мою царскую чару... и подай с великим поклоном!

Басманов исполнил приказ.

Никита Романович пригубил золотую чару с незнакомым шипучим вином и глянул на царя.

— Пей... Али вино не по вкусу?

— Вино отменное, государь...

— Ишь ты... Отменное... У немчина научился хвалить? Он, немчин-то, знает толк в вине...

Никита Романович понял, что царь Иван имеет в виду лекаря в долгополой немецкой одежде. Имя мудрёное, не выговорить... Никита Романович в душе относился с недоверием к его врачебному искусству. В своей державе его, видно, не очень величали, оттого и приехал к нам за почётом да деньгами, да ещё нас же и честит яко «туземцев». Но мыслей своих Никита Романович царю не доверял и сейчас предпочёл отмолчаться.

— Ты Федьке-то своему невесту сыскал? — неожиданно спросил царь.

— Не рано ли, государь?

— А я своему царевичу Фёдору сыскал...

Встретившись со взглядом гостя, в котором было неведение, он добавил:

— Али не слыхал, что Арина Годунова мной с семи лет взята в царские хоромы? Вырастет — невестой сыну станет.

Никите Романовичу показалось, что царь догадывается о его недоумении, зачем он взял к себе детей покойного боярина Фёдора Годунова — Бориску и Ирину...

Видимо, так, догадывается... Недаром царя считали многозрительным, то есть наделённым даром внутреннего зрения.

— «Господь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает. Из праха подъемлет он нищего». Так говорят боговдохновенный Давид и пророчица Анна, — продолжал царь Иван. — Для чего? Так изволит Господь. Чтобы посадить нищего с сильными среди людей и престол славы в наследие дать ему.

Сердце боярина учащённо забилось. «Ужели царь возвысит Бориску Годунова помимо моего Фёдора?»

А царь безжалостно говорил:

— Самосмышленым растёт у тебя сын, и нрава гордого. Мне более по нраву Бориска Годунов, аще смиряет себя... Родителем, видно, научен и рано постиг: кто не умеет выю склонять, тот и повелевать не научится. И затейник он добрый, Бориска... Мой царевич Фёдор души в нём не чает. Бориска то игрушку ему занятную сыщет, то игру с ним затеет...

И, может быть, почувствовав огорчение своего верного боярина, царь Иван несколько умягчённо продолжал:

— Али помочь тебе невесту для сына сыскать? Я и Бориске присмотрел — старшую дочь Мал юты, Марью. А твой Фёдор — чем не молодец? И царевичам моим братом приходится. Есть у меня на примете отроковица из рода старинного бояр Морозовых... Ну да после столкуемся... А допрежь мне охота посмотреть, как они меж собой ладят — твой Фёдор и Бориска Годунов. Басманов, что стоишь? — неожиданно обратился он к опричнику. — Аль не слыхал царёва приказа? Велю тебе привести сюда Фёдора Захарьина и Бориса Годунова. А ты что, Микита, молчишь? — так же резко повернулся он к Никите Романовичу. — Или думы от меня особые имеешь?

— Государь, коли ты что надумал, то мы и подавно согласны, — произнёс Никита Романович, усиленно соображая, о какой отроковице для его сына говорит царь, но спросить не решился.

— Одолжил ты меня своим согласием, Микита, — насмешливо глянул на боярина царь. — Благодарствую и жалую тебя царской чарой. Эй, стольник, налей боярину вина!

Между тем вошли Фёдор и Борис, ступили с таким видом, словно их насильно свели вместе. Да и разные же они были — это любому бы в глаза бросилось. У Бориса сдержанные жесты, ласковое выражение восточных глаз, но в линиях узкогубого рта уже прорезывается жёсткая складка потаённого своеволия. Фёдор выше ростом, осанистее. Взор более открытый, в лице более достоинства и ума.

Оба низко поклонились царю.

— Здрав буди, царь-государь! — проговорил Фёдор, как это делали бояре.

Борис ниже выгнул шею и, чуть помедлив, молвил несколько позже:

— Да будут дни государя нашего долгими и обильными плодами радости. А я денно и нощно молю Пречистую о здоровье твоём, государь!

— То добрые слова, Борис, достойные московского боярина. И видит Бог, ты станешь им, когда придёт срок, — произнёс тронутый царь.

«Как же сказывается кровь прародителя, хоть и в далёком потомстве, — думал Никита Романович, глядя на Бориса. — Вот он, истый потомок Мурзы Чета, умевшего служить московским князьям. А ведь куда ему до моего Фёдора! Низкорослый, кривоплечий, никакого тебе величества. И в буквенном учении слаб. А поди же ты!»