Московский Ришелье. Федор Никитич

Царю Василию казалось, что он всё разумно предусмотрел. Во-первых, необходимо было дать отдых и князю Михаилу, и его войску, утомлённому бесчисленными сражениями. Во-вторых, здравицы гостей-вельмож в честь героя могли способствовать их сближению с царём.

На мысли у царя Василия было ещё одно — смягчить недоброе, завистливое чувство брата Дмитрия к племяннику-герою. Ради этого и задумано было, чтобы жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, была кумой на крестинах сына-младенца князя Воротынского, а князь Михаил Скопин — кумом. Вот и дал царь Василий своим врагам сюжетную канву, на которой они могли расшивать любые небылицы.

Но, как говорится, человек полагает, а Бог располагает, и люди, верившие в Провидение, не знали, что подумать. Келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын писал впоследствии: «Не знаем, как сказать, Божий ли суд постиг его (воеводу Скопина), или умысел злых людей свершился?» Божий суд постиг всех русских людей, и первым пал именно воевода Скопин, потому что он был главной судьбоносной надеждой государства, той силой, на которой всё держалось.

Смерть молодого князя-воеводы была действительно трагическим ударом для всех россиян. Наступило время тяжёлых поражений для царя Василия. Все видели, что он стар и без Скопина ему не одолеть врагов. Общему упадку духа в те дни способствовали удачи самозванца. Тушинский вор встал в селе Коломенском, под стенами Москвы, лишая её подвоза продовольствия.

Василий Шуйский ждал своего жребия. Он устал, ибо видел, как бедственное положение страны ковало измену. Его надежды на примирение враждующих сторон не сбылись. Прокопий Ляпунов поднял восстание в Рязани, раскачивая тем смуту и усиливая недовольство царём Василием. Некоторые города начали отделяться от Москвы. Ляпунов посылал верных людей возмущать города, которые сохраняли верность царю, и требовал свержения царя Василия Шуйского, с издёвкой называя его «шубником».

Что оставалось Шуйскому?

Надежды на брата Дмитрия были плохи. Незадачливый полководец, он тщился заменить покойного Скопина, но его войско, обременённое тяжёлым обозом, было разбито гетманом Жолкевским. Шведы под водительством Делагарди, видя беспомощность князя, покинули место военных действий. Дмитрий Шуйский постыдно бежал в Москву.

Одно оставалось несчастному Василию Шуйскому — полагаться на Бога. Он, однако, не терял надежды собрать новое войско и ради этого пожертвовал в царскую казну, опустошённую самозванцем и длительной смутой, фамильные драгоценности Шуйских. Но уже мало кто верил в спасение Руси.

Единственным человеком, который поддерживал царя, был мужественный патриарх, святейший Гермоген. Но напрасно он призывал людей: «Измена царю есть злодейство и ещё глубже погрузит Россию в бездну ужасов». 17 июля 1610 года решением Боярской думы Василий Шуйский был свергнут и спустя несколько дней насильственно пострижен, и хотя патриарх Гермоген говорил, что он сорвёт с царя эти «ряски», сила была на стороне неправды.

Царь Василий ещё пытался перед обрядом пострижения образумить своих безгласных подданных, взывая к ним: «Вы любили меня!» Но присутствующие опускали глаза, не пытаясь хотя бы словом поддержать своего государя.

Для страны, раздираемой многолетней междоусобной войной и польской интервенцией, наступила более тяжёлая пора — междуцарствие. В грамотах, которые Боярская дума разослала по городам уже 20 июля, было сказано: «Видя междоусобие между православными христианами, польские и литовские люди пришли в землю Московского государства и многую кровь пролили, церкви и монастыри разорили, святыне поругались и хотят православную веру в латинство превратить; польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а Вор в Коломенском. Кровь христианская междоусобная льётся многое время, встал отец на сына и сын на отца, друг на друга. Били челом государю всею землёю, чтоб он государство оставил для междоусобные брани. И государь государство оставил, а мы целовали крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством заодно и Вора на государство не хотеть. И вам бы всем, всяким людям, стоять с нами вместе заодно и быть в соединенье, чтобы наша православная христианская вера не разорилась и матери бы наши, жёны и дети в латинской вере не были».

Перед народом, измученным тяготами смутного времени, встал вопрос: что делать? Кого избрать на трон Рюриковичей? Патриарх Гермоген и его сторонники всеми силами противились избранию государем польского королевича и настаивали на избрании православного царя: Василия Голицына или Михаила Романова.

Сложные чувства, полные надежд и опасений, овладели Филаретом, когда он узнал о намерении Гермогена передать венец Мономаха его любимому, но столь юному ещё сыну. Близилось исполнение того, о чём Филарет втайне мечтал долгие годы и что, казалось, было особенно близко, когда умирал царь Фёдор.

Михаил был полной противоположностью своих родителей, людей с властолюбивыми характерами. Суровая опала, которой подверглись все Романовы во время правления Годунова, пришлась на то время, когда ему не исполнилось и пяти лет. Долгое время провёл он вдали от родителей, что наложило на него, тихого, нерешительного и робкого мальчика, особый отпечаток. Впоследствии он попал под сильное влияние матери, женщины крутой, честолюбивой и гордой. Марфа Ивановна души не чаяла в своём единственном сыне, но любовь её была деспотической. В покорности и страхе перед собой вырастила инокиня Марфа своего сына.

Хотя Филарет в последние годы редко встречался с сыном, он понимал, что Михаил слишком легко подчиняется чужой воле. Да и что видел он в жизни, кроме материнской кельи? Вынесет ли он бремя правления, этот тяжёлый крест, эту непосильную для его слабых плеч ношу? И хотя неуёмное честолюбие Филарета простиралось до почти невозможного желания получить сан патриарха для себя — из рук законного даря — и шапку Мономаха для сына, рассудок и сердце говорили ему: «Ваше время ещё не пришло!»

Да и трагический пример царствования Бориса Годунова и Василия Шуйского были перед глазами. На бояр надежда небольшая — даже верность крестному целованию не соблюдалась. Кто же станет решительно бороться за Михаила, кто будет стоять за ним, ежели его ближайшие родственники потворствуют Сигизмунду и Владиславу?

...Знаменательной в судьбе государства стала встреча патриарха Гермогена с Филаретом в Успенском соборе — в память воинов, погибших при освобождении Москвы воеводой Скопиным-Шуйским от нашествия Тушинского вора с ляхами. Патриарх Гермоген увидел Филарета, склонившегося над гробом святого Петра-митрополита, и, повинуясь неизъяснимому порыву, приблизился к нему. Филарет оглянулся на звук шагов и поклонился Гермогену. Это был случай, невиданный на Руси: патриарх, избранный священным собором, дружески подошёл к патриарху-самозванцу, получившему высший духовный сан из рук главаря мятежников — злейшего врага державы. Филарет был в митрополичьей одежде, и в Москву он приехал без всяких знаков патриаршей власти.

— Так тому должно было случиться, что мы свиделись с тобой, ростовский митрополит.

Филарет снова поклонился. Некоторое время эти два великана — оба были высокого роста — стояли молча, за них говорили взгляды — испытующе-строгие и мягко-доброжелательные одновременно. Снова первым заговорил Гермоген:

— Филарет, ныне мы пребываем в ожидании Божьего суда, и да свершится над нами воля Господня. Данным мне правом разрешения от греха освобождаю тебя от скверны, что вовлекла тебя в мятежные сети. Дьявол недолго искушал тебя. Ныне тебе надлежит растить сына Михаила и готовить его к принятию царского венца. Да смилуется Господь над Русью!