Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья
Шрифт:
Он с ностальгией вспоминал ночёвку у прекрасной изготовительницы хлеба.
« А вот не надо было принципиальность проявлять, когда не требуется, придурок Хренов! Что тебе стоило подождать три дня, проводник вернулся бы, и глядишь — спокойно бы поехал ты, Лёшенька, в Мадрид…» — пытался сам себя обмануть Алексей Хренов.
Сарай — это хоть что-то, крыша над головой. Внутри было темно и пахло сыростью. Повсюду валялись какие-то вещи, которые, судя по всему, никто давно уже не использовал. Старая рухлядь, покосившиеся доски, горы пыли и грязи.
Пробираясь
Переночевав в холодном, продуваемом всеми ветрами сарае, Лёха проснулся с первым светом. Тело ныло, суставы ломило. Точно неизвестно почему, но он закинул странное «оружие» на плечо и отправился дальше, в сторону фронта.
Его силы были на исходе, но вдруг вдалеке он увидел, как взлетают самолёты франкистов. Сердце сделало скачок. Что-то знакомое мелькнуло в этом движении, в этих силуэтах, и он ощутил прилив энергии. Неосознанно он направился в ту сторону, надеясь, что сможет там что-нибудь придумать.
Погода была абсолютно мерзкой. Небо затянуло плотными, низкими облаками, и мелкий, нудный дождь, кажется, не собирался прекращаться. Он пробирался под одежду, пропитывал насквозь берцы и даже каким-то образом умудрялся залезать под капюшон. Всё вокруг было мокрым, серым и унылым.
Лёха натянул свой убогий испанский дождевик, который скорее напоминал прорезиненный мешок с дырками для рук, и двинулся дальше. Промозглый ветер продувал его до костей, хлестал в лицо мелкими, холодными каплями, но останавливаться было нельзя. Он шёл на инстинктах, изредка оглядываясь, пока в какой-то момент не заметил валуны, покрытые толстым слоем мха. Они торчали среди редких кустов неподалёку от аэродрома франкистов.
Лёха замедлил шаг, а потом прижался к одному из камней. Хорошее место. Можно отсюда прекрасно разглядеть аэродром.
Время было раннее, солнце только-только начало подниматься из-за горизонта, медленно прогоняя остатки ночных сумерек. Серо-фиолетовый свет пробивался сквозь облака, окрашивая землю в зловещие тона.
Лёха занял удобную позицию, сливаясь с местностью. Сейчас он был частью пейзажа.
Грязный, тёмный дождевик с капюшоном делали его почти невидимым среди валунов. Казалось, будто ещё один камень вырос из земли. Его тёмный силуэт в грязном плаще с капюшоном идеально сливался с камнями, создавая почти зловещую картину. Только глаза лихорадочно блестели из-под капюшона, когда он слегка приподнял голову, высматривая аэродром.
Из-за плеча торчала литовка — странное оружие, добавляю мистического ужаса в пейзаж. Выглядел он теперь не как лётчик, пробирающийся в тылу врага, а как какой-то призрак, вышедший из глубин истории.
Начало июня 1937 года. Край летного поля аэродрома франкистов, пригород города Авьола.
Лёха сидел, ссутулившись, среди мшистых валунов, прикрывшись своим уродливым испанским
дождевиком, и внимательно наблюдал за аэродромом. Тучи начали расходиться, и с первыми лучами солнца на аэродроме зашевелилась жизнь.Франкисты возились вокруг своих машин, серые пятна заляпанных комбинезонов мелькали между самолётами. Но больше всего Лёху интересовали те, кто стоял чуть поодаль — немецкие «мессершмитты». Они выглядели чужеродно, словно пришельцы из другой войны.
Чистенькие, гладкие, серо-стальные, с чёрными кругами на фюзеляже. Рядом с кругом была намалёвана такая же чёрная шляпа-цилиндр, наклонённая на бок, словно в издевательском поклоне. Новенькие. Настоящие хищники.
Первый «мессер» дал газ, выплюнул дымный выхлоп, завертелись лопасти винта, и ревя мотором, он медленно покатился по полосе. Нехотя, словно знал, что ещё несколько секунд — и он снова в небе, снова хозяин воздушного пространства.
За ним, как по команде, ожили и другие. Лёха смотрел, как один за другим они покидают землю, разгоняясь, плавно приподнимая носы, исчезая в утреннем тумане. Сердце колотилось, пальцы сжались в кулаки. Они уходили. Уходили безнаказанно. Никто им не мешал.
Всё внутри закипело, волной захлестнула злость, бессильная, отчаянная. Он не думал, просто резко вскочил, схватил свою литовку, которую зачем то таскал с собой, и, размахивая ей над головой, срывая голос, заорал в сторону взлетающих «мессеров»:
— Суки! Пида***сы проклятые! Чтоб вы грохнулись, мрази!
Ведущий «мессер» второй пары только что оторвался от полосы, его тень скользнула по земле, и в этот момент солнце, наконец, вырвалось из-за туч. Лёха стоял на фоне золотисто-алого рассвета, размахивая над головой блестящим лезвием косы, кроваво сверкавшим в первых лучах солнца. В этом зрелище было что-то неестественное, что-то дикое.
Встающее солнце позади него превратило его фигуру в мрачный и зловещий силуэт на фоне ало-золотого рассвета. Сверкающее лезвие косы отражало солнечные лучи, разбрасывая ослепительные всполохи, словно это была сама смерть, пришедшая по души немецких пилотов.
— А чего это ведущий так странно дёрнулся? — подумал Лёха, замечая, как первый «мессер» вдруг начал вести себя необычно.
Истребитель качнул крыльями, заложил резкий вираж, словно пилота вдруг что-то ослепило, затем резко перевернулся через крыло, кувыркнулся в воздухе, со страшным грохотом вонзился в землю где-то за покрытыми лесом сопками.
Над лесом в районе падения вспухло чёрное облако дыма.
— Ура! — завопил Лёха, потрясая своей косой вслед ведомому разбившегося самолёта. — Так вам, суки фашистские!
Он подпрыгивал, размахивая литовкой, как знаменем над головой, и грозно потряс ей в воздухе, адресуя этот жест ведомому, который, очевидно, ещё не понял, что его командир навсегда закончил полёты.
— Боишься? Боишься, гад? — продолжал злорадно орать Лёха, грозя оружием пролетевшему мимо «мессеру».
Его радость была неподдельной. Наконец-то хоть какая-то справедливость! Правда, что именно стало причиной внезапного падения немца — то ли неисправность, то ли нервный срыв, то ли нелепое совпадение, — ему было глубоко плевать. Главное — одним гадом меньше!