Москва 2077. Медиум

Разрешить ее можно было только одним способом, думал я. Рубить этот Рубикон, или этого Буриданова осла, или хрен его знает кого, всё, к чертовой матери, повылетало из головы, но главное – рубить и двигаться вперед. Наверное, так поступают герои. Но я-то героем не был.

Нужно было сделать шаг, и сделать его как можно быстрее. Это отдаленно напоминало прыжок с десятиметровой вышки. Ты стоишь на краю, и прыгнуть кажется совершенно невозможным. Никакое умственное усилие не может оторвать тебя от твердого помоста. Но ты знаешь, что лететь надо. И рано или поздно шаг вперед делается как-то сам. Вернее, этого шага никогда не замечаешь. Никакого перехода нет. Здесь был страх, а там, сразу, – полет. Вероятно, этим и отличается трус от храбреца. Храбрец тоже боится, но не ищет мостика между страхом и полетом. Он просто летит. А трус замирает в поисках невозможного, несуществующего, – некоего воображаемого смягчающего перехода, по которому можно пройти до того пункта, в котором полет перестанет пугать.

В общем, да, чем-то это напоминало стояние на вышке, с той только разницей, что после прыжка в воду сравнительно редко судья вырывает у тебя кадык и расстреливает из арбалета всех зрителей, начиная с женщин и детей.

Мураховский выложил «макарова» на стол.

Дети посмотрели на него, а потом переглянулись. Не знаю, насколько талантливо они водили за нос в течение нескольких месяцев и ученого, и полковника, и всю его команду, но сейчас им этого таланта явно недоставало. Невооруженным взглядом видно было, что они знают нечто важное, чего не знает никто, кроме них. Впрочем, я не заметил, чтобы Мураховский или Бур обеспокоились. Вполне могло быть, что детскую хитрость замечал только я, как больше всех напуганный.

И тут вдруг кровь бросилась мне в лицо. Стало жарко, и в несколько мгновений майка промокла от пота. Блондин пришел из-за Щита, оттуда, где были Адамов и, вероятно, Чагин, и, может быть, даже Леша и Анжела, и после этого стал говорить с Петей. Он что-то хотел узнать у него или, напротив, рассказать ему. Последнее не было похоже на этого жестокого и, по-видимому, непримиримого бойца. В таком случае что он хотел узнать у Пети? И почему это не расстроило, а воодушевило мальчишек? Это важно. Не зная этого, опасно двигаться дальше.

Но этот поезд уже было не остановить.

– Начинайте! – сказал Бур.

– Начинать? – спросил у меня Гриша.

Прямое обращение ко мне было не по инструкции. Но Бур отнесся к этому снисходительно – нарушайте что угодно, только сделайте, что от вас требуется!

– Конечно, – сказал я, прекрасно понимая, что на самом деле имел в виду мальчик. – И побыстрее.

Гриша встал и долго смотрел на лежавший на столе пистолет. Потом погладил его.

– Выстрел – это очень громко? – спросил он у отца.

– Так себе, – просипел Бур. – Бывают вещи и погромче.

– Хорошо. – Мальчик взял пистолет в руки, и Мураховский рефлекторно метнулся к оружию, накрывая его ладонью. – Возьмите, – сказал Гриша. – Я как раз вам хотел дать. Я не люблю громких звуков.

Мураховский выпрямился, снял пистолет с предохранителя и направил его на лист железа с резиной. Простоял так около минуты, и ничего не произошло.

«Когда же уйдет Бур? – думал я, обливаясь потом. – Когда? А что, если у Гриши не получится его увести?»

– Миша! А ты не мог бы помочь товарищу? – Я решил подтолкнуть детей. – Ты же знаешь, сегодня особенный день, и нам обязательно нужно добиться успеха.

Полковник, услышав эти нехарактерные для меня речи, удовлетворенно кивнул. Он не мог догадываться о нашем замысле. Вероятно, он решил, что угроза расправиться с Анфисой подействовала на меня.

«Может быть, Миша сможет помочь другу каким-то образом выманить Бура?» – думал тем временем я.

Смирнов сцепил пальцы и упорно глядел себе под ноги. Я боялся, что он не выдержит и сорвется раньше времени.

– Давайте я попробую, – сказал Петя. – А Гриша пока отдохнет.

Ученый взглянул на полковника. Тот дал добро. Гриша сел. Петя встал рядом с Мураховским. И в этот момент за стеной раздались дикие женские крики, топот ног, звон разбитого стекла, грубый мат и, наконец, голос Светланы:

– Папа! Папочка!

Бур вскочил на ноги, в одно мгновение оказался у двери и распахнул ее. В просвет мы успели увидеть полуголую Светлану, которая рвалась из рук двух или трех охранников. Рядом стоял Ратмир, зажимая рукой глубокий порез на лице. Из-под руки густо лилась кровь. Руки Светланы тоже были в крови.

– Папочка! – кричала она.

– Две минуты, – быстро сказал Бур. – Запритесь.

Он шагнул за порог, Мураховский запер дверь, некоторое время мы слышали отдаляющийся бас полковника, причитания Светланы и угрюмое бу-бу-бу Ратмира.

– Продолжим, – сказал Мураховский, показав пистолетом, что мы должны занять свои места.

– Хорошо, – сказал я. – Мальчики, приготовьтесь!

И бросился на Мураховского.

Он был на полголовы ниже меня и значительно старше, выглядел больным и измученным, и я не ожидал такого ожесточенного и умелого сопротивления. У меня было преимущество, я бросился неожиданно и успел схватить его за руку с пистолетом, не потому, что боялся выстрела, а потому что не хотел, чтобы мне этой почти килограммовой железякой проломили череп. Но толстенький усталый Мураховский молниеносно освободился от захвата, ударил меня каблуком в берцовую кость и замахнулся «макаровым». Однако я успел уклониться, поднырнуть под удар и плечом врезался ему в район солнечного сплетения, сбивая его с ног прямо на цилиндр из нержавейки. Ударившись спиной о край цилиндра, Мураховский хрюкнул, обрызгав мне все лицо слюной, и вцепился в горло. Я ударил его в лицо, но удар получился смазанным, потом еще раз, и этот удар тоже был слабым, как во сне, но я понимал, что должен продолжать молотить его кулаками, потому что этот гад, тренированный в незапамятные времена, имел преимущество в близком бою. Пальцы его сжимались на моем горле, и я понимал, что еще секунда-две, и он просто сломает мне трахею, как вдруг голова его дернулась и рука разжалась.

Смирнов, быстро расправившийся с хлипким ученым, пришел на помощь, вначале саданув Мураховского в висок углом шахматной доски, а потом – рванув его сзади за шею.

Я сидел на полу и задыхался. И как в тумане видел Мишу и Петю, заклеивающих скотчем рот ученому, и Смирнова, которому Гриша помогал стягивать сзади руки Мураховского.

Справившись с приступом тошноты, я помог хорошенько связать обоих. И пока связывали, все время спрашивал: «Мы не слишком шумели? Кто знает? Мы не слишком шумели?»

Уходить по плану мы должны были через подземный ход, но стальная дверь оказалась заперта.

– Ключ! – прошипел я в отчаянии. – Где ключ?

Мураховский был без сознания. Зато ученый извивался, как гусеница. Смирнов залез в карманы его халата, ключа не было.

– Где ключ, урод? – схватил Смирнов ученого за волосы.

– Тише, здесь дети, – зачем-то сказал я, подошел к ученому и ударил его со всего маху носком ноги по печени.

– Дядя Ваня, стойте, – схватил меня сзади за куртку Миша. – Стойте!

– Нет времени, Миша! Уходить надо!

– Стойте! – повторил Миша. – Будет ключ. Только остановитесь.

Я остановился, посмотрел на Мишу, и таким беззащитным показался мне мальчишка, что я приготовился отдать за него жизнь, если мы не успеем найти ключа до возвращения Бура.

Миша замер на секундочку, пошевелил губами, – и в руке его появился длинный ключ из желтого металла.

Мы открыли дверь и столкнули вниз Мураховского и ученого. Затем спустились сами, закрыли дверь за собой и оказались в кромешной темноте. Темнота подземелья пахла подвальной гнилью, горелыми тряпками и смолой. Смирнов пошарил на стене рукой, затем чиркнул спичкой и зажег факел. Я удивился, но спрашивать, как он догадался, что здесь где-то должен быть подвешен факел, было некогда.