Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Вот такому железному человеку и был поручен взрыв нашего парохода, и нечего сомневаться – он бы это сделал. Единственным недостатком Артура была полная неспособность к иностранным языкам (несмотря на то что почти всю жизнь он провел среди русских и в России, он и по-русски говорил с сильным латышским акцентом), и за шестимесячное пребывание в Испании, когда я уже более-менее болтал по-испански, Артур заучил не больше пары десятков слов. Тем не менее испанские товарищи из его группы души в нем не чаяли и готовы были идти с ним в огонь и воду.

…После окончания погрузки капитан парохода устроил торжественный обед: впервые в жизни отведал я испанские кушанья, испанские вина, самое лакомое – испанские апельсины «Наранхас» (это было первое испанское слово, которое я запомнил). Надо сказать, что испанцы в основном едят дважды в день: с 11 до 13 и с 17 до 19, но едят помногу, блюд по семь-восемь, запивая обильно прекрасными испанскими винами (преимущественно «Риоха»).

На пароходе было два офицерских салона: в первом имели право находиться капитан, его помощники, штурман, радист и прочее начальство; во втором – «черная кость» – механики и пр. Несмотря на то что относились в Союзе к испанским товарищам очень хорошо (вплоть до того, что каждому из них перед отъездом из Севастополя выдали по полному фанерному ящику самых дорогих папирос), за обедом можно было увидеть много нахмуренных лиц. Все мои попытки как-то развеселить их разбивались о полное незнание испанского языка, а переводчик, видимо, сам не был расположен к особому оптимизму, так что пришлось нам с Жорой вместо веселой беседы за столом с моряками подналечь на испанское вино (причем впоследствии Жора так вошел во вкус, что мне частенько приходилось непрерывно стоять по нескольку вахт, пока он отдыхал). Но наши познания в испанском языке обогатились необходимыми словами: вино – «вйно», мясо – «карнэ», хлеб – «пан» и т. д. Особенно «хмурился» на меня радист парохода – испанец синьор Хосе: старый, лет сорока, моряк, изъездивший все моря и океаны земного шара и теперь замененный на какого-то мальчишку (меня). Как я ни старался его задобрить, ничего не получалось. Только потом, уже в середине рейса, когда мы с ним в салоне сели записывать с приемника какую-то информацию (азбукой Морзе) на английском языке, передаваемую с приличной скоростью, причем я записал все без единого пропуска и ошибки, а синьору Хосе удалось записать лишь отдельные слова, лед был сломан, и он даже угостил меня коньяком из своего «НЗ».

В 18 часов корпусной комиссар Мейер созвал всех советских в капитанском салоне. «Товарищи, – обратился он к нам, – вы знаете, что едете защищать Испанскую Республику. Защищая ее, вы защищаете и свою Родину. Впервые международный фашизм дает открытый бой. Вы все обязаны в Испании проявлять высокую военную и гражданскую доблесть, должны доказать преимущества нашей советской морали перед зверской, человеконенавистнической моралью фашизма. Каждую секунду вас в Испании может подстерегать смерть. Не хочу вселять в вас несбыточных надежд, многие из вас не вернутся живыми на Родину. Скажу прямо, если из ваших тринадцати человек благополучно вернутся хотя бы двое, то можно будет считать, что вашей партии повезло (Комиссар, конечно, несколько сгустил краски, но, по-видимому, ему требовалось как можно жестче настроить нас.)

Знайте же наперед, зачем вы едете и что вас там может ожидать. Самое тяжкое преступление – сдача в плен, если была хотя бы малейшая возможность застрелиться последним патроном. Не менее, если не более тяжкое преступление – сдача врагу боевого оружия советского образца. В безвыходном положении Родина требует от вас сперва уничтожить боевое оружие (танк, самолет и пр.), а потом самому застрелиться последним патроном. Подумайте, товарищи, хорошенько. Вы все здесь подобраны на строго добровольных началах. Пусть каждый из вас хорошенько покопается в тайниках своей души. Партия и Родина требуют от вас подвига, и должна быть твердая уверенность в том, что у вас хватит сил и воли его совершить, не дрогнув ни на минуту, даже если вам придется погибнуть самой мучительной смертью. Подумайте, товарищи, хорошенько, пока не поздно. Каждый из вас должен знать свои слабости. Я понимаю, что находясь здесь, бок о бок с другими товарищами, никто не решится в этом признаться. По окончании нашей беседы, я буду находиться совершенно один полчаса на верхней палубе. Можете подходить ко мне поодиночке с любыми вопросами и поручениями, в том числе и с тем вопросом, о котором я сейчас говорил. Одно ваше слово, и любой из вас будет отправлен обратно на то место и должность, на которых он до этого служил. Его долгом будет только крепко забыть обо всем, что он здесь видел и слышал. Через полчаса, товарищи, мы встретимся здесь же».

Полчаса помаячила фигура комиссара на верхней палубе. Многие из нас к нему подходили. Подошел и я. Попросил передать домой письмо и 120 рублей оставшихся и уже не нужных мне «ресторанных» денег.

Медленно тянулись минуты. Наконец мы снова в салоне. Каждый считает товарищей. Все тринадцать налицо. Трусов среди нас не нашлось. Появляется комиссар. Пытается улыбнуться, но почему-то предательски дрожит нижняя губа, а внезапно откуда-то появившийся «насморк» заставляет слишком часто пользоваться носовым платком, причем не всегда по прямому назначению. Овладев собой, комиссар начинает: «Извините, товарищи, – снова обращается он к нам, – уже не первую партию отправляю, но привыкнуть никак не могу. Лучше самому ехать. Просил – не пускают». Голос комиссара постепенно крепнет. «Я рад товарищи, счастлив, что Партия и Родина в вас не ошиблись и уверен, что все вы окажетесь достойны той великой чести, которая досталась на вашу долю. Через полчаса вы отплываете. Вы будете там не одни. Там уже есть наши товарищи, наше оружие, только очень мало боеприпасов. Самолеты стоят без бомб, пушки без снарядов, очень трудно с доставкой. Все кругом Испании блокировано, прорваться через эту блокаду можно только проявив большую находчивость, самую большую дисциплину и выдержку, да и то в очень редких случаях (в этом он оказался совершенно прав, и если бы в конце пути у нас не забарахлила машина, из-за чего мы задержались на сутки, то были бы безусловно потоплены). Но те, кто добрались благополучно до Испании, кто там воюет, проявляют чудеса героизма. У наших летчиков в среднем по семь индивидуальных побед над немцами и итальянцами, даже несмотря на более совершенную материальную часть противника. Уверен, что и вы не подкачаете».

Помолчал немного. «Ну, хватит торжественной части, перейдем к деловой. Получайте личное оружие и документы». Принесли ящик с пистолетами (все заграничных марок). На мою долю достался весьма потрепанный «браунинг» № 2 с одной запасной обоймой. (Впоследствии, когда я его в Испании испытывал, несмотря на все старания, никак не удавалось попасть в дерево с десяти шагов. Так и пришлось мне сменить его на «ТТ».)

Раздали документы. Выдали мне эмигрантский, так называемый «нансеновский», паспорт. (После русской революции и Гражданской войны за границей появилось очень много русских эмигрантов, не имевших ни средств к существованию, ни специальности. Все эти люди пополняли собой армию безработных. Ни одна европейская страна не желала принимать их в свое подданство, и они бедствовали. По инициативе известного полярного исследователя Фритьофа Нансена была созвана международная конференция, на которой был создан статут международного паспорта без подданства, получившего в обиходе наименование «нансеновского». Человек, получивший такой паспорт, мог свободно проживать в любой из подписавших конвенцию стран и заниматься любым делом, не нарушающим законы этой страны.) Согласно моему документу, я получил его в Польше, в Кракове, о чем свидетельствовала собственноручная подпись краковского воеводы и польская гербовая печать. Из штампов прописки следовало, что я проживал в Кракове, Познани, Лодзи, Варшаве, Мюнхене, Дрездене, Варне и Галаце, откуда отбыл в Мексику в порт Вера-Крус.

К паспорту прилагалась «легенда», которую я должен был выучить наизусть и уничтожить. Согласно ей мы с отцом были репрессированы советской властью, отец умер в заключении, а мне удалось бежать через Финляндию в Польшу, где я и получил этот документ. Другие наши товарищи также получили аналогичные документы, «выставленные» в Болгарии, Румынии или Венгрии – и, конечно, с соответствующими «легендами». Моя «легенда» была шита белыми нитками, ибо обо всех городах, где я «проживал», я не имел ни малейшего понятия; несмотря на то что я почти два года «прожил» в Польше, я не знал ни одного польского слова, кроме «проше пана» и «пся крев». Когда я высказал свои сомнения комиссару, тот улыбнулся и предупредил, что если кто-то из нас попадется в лапы фашистов, то надеяться лучше не на паспорт, а на пистолет, а свои тем более паспорт спрашивать не будут.

Все формальности, наконец, были закончены. Через несколько минут раздалась команда «Отдать концы!» (по-испански). Принесли шампанское. «За Партию, за Родину, за Победу!» (за Джугашвили в те времена еще в таких случаях не пили). Комиссар обнялся с каждым из нас. Со мной он обнялся последним, и тихо на ухо сказал: «Помни, сынок, какую ты на себя взял ответственность. Не подведи!». Какой-то комок сжал мне горло. Ответить я ему не смог. Проводили нашего комиссара, когда уже начали убирать сходни.

4

Раздался низкий протяжный гудок, и приземистый буксир потащил нас к бонам. Приветливо замелькали огоньки Севастополя, последний привет родины – и мы уже в море. Еще не успели скрыться берега, а корабельные мастера уже занимались камуфляжем: срочно перекрашивали трубу и бортовые надписи. Из турецкого парохода «Измир» мы превратились в мексиканский «Мар-Табан», следующий из румынского порта Галац в мексиканский Вера-Крус (как видите, «легенда» моя была составлена точно).

Через некоторое время наш до сих пор однотрубный пароход в одночасье обрел вторую «трубу», отличить которую от настоящей нельзя было не только издали, но и вблизи. Севастопольские умельцы-портовики знали свое дело: трубу сделали на загляденье, а уж подкоптили ее даже лучше, чем настоящую. Внутри трубы сделали специальную топку, так что дым поднимался столбом от горящей в топке просмоленной пакли, правда кочегара этой трубы после его дымовой вахты приходилось полчаса отмывать в бане, но зато уж камуфляж был что надо.

Погасли на севере огни Севастополя, наш пароход поднял «родной» мексиканский флаг и, отчаянно дымя «обеими» трубами, начал свой опасный рейс. Вообще говоря, реклама нашего рейса была не в наших интересах, но тут вмешался один фактор, который грозил серьезными последствиями: из-за плохо промытых котлов (забиты дымовые трубы) корабль отчаянно дымил, и в ясную погоду дым мог быть виден далеко за горизонтом. Надо было в Севастополе промыть котлы, но положение Испанской Республики было настолько критическим, что задержка грозила бы очень тяжелыми последствиями на фронтах Республики, буквально «задыхавшихся» от нехватки тех самых боеприпасов, что находились в наших трюмах. Любое промедление могло иметь настолько далеко идущие последствия, что о нем нельзя было даже и думать. А такое, казалось бы, мало значащее обстоятельство, как забитые нагаром паровые трубы котлов, могло сыграть в нашем рейсе роковую роль, так как плохо сгоревший уголь вылетал из трубы парохода в виде густых клубов черного дыма с многочисленными искрами. Как днем, так и ночью нас можно было по этому дыму обнаружить на расстоянии двадцати пяти – тридцати километров, а охотников послать ко дну такую эффективную помощь Испанской Республике, как наш пароход, нашлось бы немало.