Москва - Варшава

Кроме того, у нас состоялся с ней занятный разговор, когда мы курили в перерыве между лекциями.

– Послушай, - сказала она, оглянувшись и убедившись, что нас никто не слышит, - что там у тебя произошло, с тем мужиком, который приезжал с тобой побеседовать?

– С каким мужиком?
– я нахмурился.

– Ну, весной или в начале лета, то ли перед сессией, то ли во время нее.

– Не помню, - солгал я.
– Много времени прошло... А что?

– Видишь ли...
– она замялась.
– Дядя предупредил меня, чтобы я была с тобой поосторожней. Но мне как-то не верится, - "дядей" она называла декана. Чего ей было темнить, скрывать известное всем?

– Почему ты должна быть со мной поосторожней?

– спросил я.

– Потому что тебе сделали предложение, от которого не отказываются.

– А, это...
– я тряхнул головой.
– Не отказываются. Но я отказался.

– Вот и дядя говорит, что ты отказался. Но как-то слишком шумно. Театрально, что ли. И мужик, который с тобой беседовал, уехал весь белый от бешенства... Дядя говорит, странно, что тебе ничего не было, когда ты так разозлил работника органов. Ни распоряжения припугнуть тебя или завалить на сессии, ничего.

– А раз ничего не было - значит, это больше смахивает на спектакль, разыгранный, чтобы я выглядел чистеньким?
– усмехнулся я.

– Ну, дядя так прямо не говорит...
– она опять смутилась.

– Но намекает вполне прозрачно... Но, если это так, то зачем ты завела со мной этот разговор? Вдруг я тебя продам?
– мне кое-что становилось ясно. Меня не трогают, чтобы представить меня завербованным стукачом. И, замкнув на меня подозрения всех окружающих, прикрыть истинного стукача.

– Потому что я тебе верю, - сказала она.

– Спасибо тебе, - сказал я.
– Действительно, спасибо.

Я стал приглядываться к ней повнимательней. Может ли быть, чтобы этот разговор являлся тонким ходом, рассчитанной провокацией? Нет, она казалась вполне искренней.

Она мне верила, и поэтому решила меня предупредить, что вокруг меня витают нехорошие слухи.

А почему она мне верила - гадать не приходилось. Достаточно было один раз перехватить её взгляд. Я ей нравился... Впрочем, я многим, кажется, нравился. И возникшие вокруг меня подозрения лишь подогревали её интерес. Больше того - в этом я разобрался потом - ей чуть-чуть, втайне от неё самой, хотелось, чтобы эти подозрения оказались правдой. Для некоторых женщин важно найти более-менее приемлемое объяснение той силе, которая притягивает их к мужчине, им не хочется признавать, что это сила чисто животная. И она убеждала себя, что её ко мне влечет, потому что за мной ощущается твердыня иной силы - той силы, которой я продался и частицей которой я стал. Сила империи, да, и в этом ореоле я ей виделся чем-то вроде легионера. Приблизительно так.

И я откликнулся на этот её призыв. Почему бы и нет? У Марии была своя жизнь, муж, семья, увидеться мы могли с равным успехом и через два дня, и через десять лет, а мне надо было выстраивать жизнь собственную.

Роман можно было начать с пол-оборота. Но я медлил. Медлил до самого конца семьдесят девятого года. Мы гуляли с ней, в холодном и мрачном ноябре, заходили погреться в одно из тех кафе, которые уже не существуют, обсуждали дела студенческие, обсуждали книги и фильмы, и наши отношения висели на тонкой грани романа. Почти весь курс был уверен, что мы переспали, хотя на самом деле это было не так.

И вот - с чего я начал этот кусок моего повествования - подошел к концу семьдесят девятый год, и советские войска вошли в Афганистан, и в день ввода советских войск в Афганистан я получил посылку из Польши. Из Кракова, а не из Познани или Варшавы, как можно было бы ожидать.

В посылке оказалась пластинка с песнями Булата Окуджавы, как следует запакованная с двух сторон в листы пенопласта и, поверх пенопласта, в тонкую фанеру. Все песни на этой пластинке исполнял польский ансамбль, по-польски, все, кроме последней - "Агнешка, или Прощание с Польшей", которую пел сам Окуджава.

Отправительницей значилась некая Каролина Богульская, но к пластинке было приложено письмо от Марии.

"С Новым годом, Дик!

Выполняю свое обещание и дарю тебе песенку о бумажном солдатике песенку в том исполнении, которое должно связать нас с тобой и стать мостиком между нами. Правда, иногда мне кажется, что ты не бумажный, а Стойкий Оловянный солдатик, а я - та самая бумажная балерина, которая порхнула в огонь вслед за ним. Впрочем, не все ли равно, расплавиться в огне или сгореть? Надеюсь, что сам ты в огонь ещё не шагнешь, а вот письмо это огню предашь. Пусть чистым пламенем порхнет тот поцелуй, который я оставляю на бумаге.

Когда я теперь попаду в Москву, я не знаю. Я беременна, и мой муж очень счастлив."

Я так и застыл с письмом в руке. Беременна? Значит, для нас все кончено? Или нет?..

Но письмо я сжег. А что я помню его от слова до слова - так я помню все, связанное с Марией и, если бы начал рассказывать о каждом мгновении наших встреч, отпечатанном в моей памяти предельно ясно, то мы бы никогда и из семьдесят девятого года не вылезли бы.

Я аккуратно взял в руки пластинку. Для верности, название (данное, естественно, по-польски) "Песенка о бумажном солдатике" в перечне песен Мария подчеркнула фломастером.

И я поставил пластинку.

Странно было слышать Окуджаву в переводе на польский. А аранжировки песен были очень красивыми, с сопровождением колокольчиков. А если не колокольчиков, то, может, небольшого ксилофона - в общем, инструмента или инструментов, дающих переливчатый звон.

"Жовнеже быв з папьеру..."

А потом и сам Окуджава запел - и его несильный, но такой проникновенный голос, его слова, в которых за легкостью тянущихся в небе перелетных птиц - одна за другой, за вожаком, в строгом порядке - ощущается трудная работа управляющих крыльями мускулов, до мучительной боли стиснули мне сердце.

...Когда трубач над Краковом возносится с трубою,

Хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах...

Я слушал, и сам был "в слезах".

Потертые костюмы сидят на нас прилично,

И плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,

Когда под крик гармоник уходим мы привычно

Сражаться за свободу в свои семнадцать лет...

Через два или три года я узнал, что в первом варианте этой песни у Окуджавы был ещё один куплет, который он быстро вычеркнул и больше не пел, не пел и на этой пластинке:

Свободу бить посуду, не спать ночей свободу,

Свободу выбрать поезд и не менять коней!

Нас с детства обделила гармонией природа,

Есть высшая свобода, и мы идем за ней!

Если бы я знал эту строфу тогда! Ведь именно в этой свободе нам и было отказано. Не было у нас свободы "не спать ночей" - на ночь Мария улизнула в гостиницу, а что ей оставалось делать? И где была моя свобода "бить посуду"? Как мне было освободиться настолько, чтобы, вместо наговаривания гадостей Марии, вместо выплесков злобы, порожденных ревностью и отчаянием, начать хватать об пол тарелки, чашки - все, что угодно - и заорать на нее: "Все! Что бы ни было, а ты от меня не уходишь! Я тебя не отпущу!" Возможно - да что там "возможно", скорее всего - вся наша жизнь сложилась бы иначе, потому что на такой призыв она бы откликнулась. И будь у меня "свобода выбрать поезд" - я бы ещё в то время выбрал поезд "Москва-Варшава".