Москву ничем не удивишь

— Они знают где мои родители живут, — ответил Алмаз, — где брат, где сестра, всё знают. Если я исчезну — мою родню в Ростове убьют.

— А в милицию ты не пробовал обращаться? Скажешь, так, мол, и так — вымогают с меня деньги, — посоветовала Татьяна, — сам Насосова за вымогательство посадишь в тюрьму.

— Тоже мне посоветовала, — с горькой усмешкой сказал Алмаз, — будут менты за меня заступаться, кто я им — денег у меня нет, связей, как оказалось — тоже. А Насосов выкрутится и еще мне навесит долгов пару миллионов. Нет, это не выход. Да и нет выхода из этой ситуации вообще. Друзей, как оказалось, у меня нет, знакомые денег не дают, а родня в Ростове сама не жирует. Они такие деньги и в глаза не видывали. Понимаешь, я хотел на бандитские деньги Насосова поставить философский светлый мюзикл, очистить высоким искусством его нечистые деньги. Они же грязные у него, нажитые кровью, рэкетом, беспределом, а я хотел их очистить! Он мне благодарен должен быть, что я за него перед богом поручился, а он — давай, возвращай долг, давай, а то пальцы отрублю! Что мне делать, Татьяна, ну что?

— Возьми и убей его, — сказала она, устав от бесполезной беседы, — убьешь его и всё — ты никому не должен!

— Ты что говоришь? — испугался Алмаз, приняв всерьез совет Татьяны. — Я же певец, а не убийца! Я не смогу этого сделать! Я не буду стрелять в людей! Я даже мюзикл поставил на эту тему, что все мы скатились до состояния скотов и варваров, что нет у нас ни сострадания, ни любви к ближнему, что звон золота затмил для нас всё, чем мы раньше жили — литературу, хорошую музыку, настоящее искусство. И что теперь — я сам встану на тропу войны?

— Победителей не судят, — сказала Татьяна, — победишь: останешься жив. А если не можешь победить, то возьми в столе кухонный нож и сам начинай отрезать себе пальцы.

— Злая ты, — сказал Алмаз, — сама небось на моем мюзикле не была…

— Была бы я злая, — ответила Татьяна, — сидел бы ты сейчас не на моем диване, а на лавке в парке, задницу бы морозил. А на мюзикл твой я не ходила, некогда было. Да и, согласись, когда вдруг попсовый певец, который скакал сайгаком по сцене десять лет и изрыгал чудовищную блевотину, вдруг начинает рядиться в пророка и вещать от имени Господа Бога — всё это выглядит как-то не очень симпатично!

— Ну и что?! — не согласился Алмаз. — Каждому свое время дано для прозрения! Между прочим, если ты знаешь, апостол Матфей до встречи с Иисусом был мытарем, подати собирал, налоги по-нашему, а куда уж хуже грехопадение, чем мытарем быть. И ничего — стал апостолом, автором писания. Правда его потом в Сирии львы сожрали. Практически все пророки погибли от насильственной смерти.

— Чему ж ты тогда удивляешься? — спросила Татьяна. — Раз ты в пророки записался, готовься тоже к насильственной смерти. Сдается мне только, что Матфея не за долги убили, а за учение его.

Ситуация у Алмаза сложилась критическая. Деньги, которые он должен был отдать всего лишь год назад Алмаз относительно легко заработал бы проехав по стране чёсом от Владивостока до Калининграда. Возможно в то время — год назад — он мог бы уговорить своих кредиторов дать ему отсрочку — тогда он был в топе, был популярен, колесил чесом по стране с хитами, типа: «Ты моя, я — твой, я пою и ты пой со мной!». Но год пролетел быстро и пока Алмаз пророчествовал со сцены, исполняя арии в мюзикле «Амбивалентность», подросли новые певцы, выращенные в оранжерее различных «Фабрик» и заняли его нишу романтического певца. Впихнуться обратно Алмазу стоило денег, которых у него не было. Поэтому и проехаться чесом по стране он не мог. Алмаза зрители быстро позабыли — у публики память короткая. Алмаз задумался мучительно так, что даже вены на его висках вздулись, а потом спросил:

— А что если твоего отца попросить вместо меня Насосова застрелить? Богоугодное дело сделаем, одним куском говна на свете будет меньше.

Татьяна посмотрела на Алмаза с изумлением во взгляде и ответила:

— Ох и любите же вы, евреи, чужими руками жар загребать. Мой отец-то тут при чем, он ни у кого денег в долг не брал! Да и вообще, если разобраться, Насосов денег тебе дал на кинофильм, а ты их профукал, фильма не снял, с мюзиклом прогорел, ты кругом виноват, а теперь кто-то за тебя твои проблемы решать должен?

И тут вдруг лицо Алмаза просияло — дельная мысль к нему пришла:

— А я в монастырь уйду! — сказал он. — На Соловки уеду, отрекусь от мирской жизни, стану послушником Иувеналием, бороду отпущу до пупа. Насосов ко мне приедет, а я ему скажу: «Изыди бес, не знаю я тебя!». И вся братия за меня встанет, не допустит, чтобы ихнего брата какой мирянин обидел.

— Размечтался, — усмехнулась Татьяна, — это тебе тогда в Шао-Линь надо ехать, а не на Соловки. Тебя сам иеромонах за шиворот вытащит и пинком к Насосову сопроводит, потому как написано: «Богу богово, а Цезарю цезарево. Так, дорогой мой, с мирскими долгами тебя никто в рай не пустит…

Алмаз опустился на диван, обхватил голову руками и произнёс еле слышно:

— Видно и правда пора венки заказывать. Интересно в какую сумму нынче похороны обходятся?

****

Когда Краб спросил про брата Спичкина, Матвей даже внутренне возмутился — своего брата он любил, помнил его еще маленьким капризным нытиком, который в магазине игрушек падал на пол, стучал ногами, требуя от мамы игрушку или конфет. Младший рос болезненным, хилым, капризным существом, чрезмерно опекаемый родителями, в отличие от самого Матвея о существовании которого папа с мамой сразу после рождения младшенького позабыли. В детстве Матвей не сильно долюбливал братца, дружбы у них не было. Сам Матвей сразу же после окончания школы постарался уехать в Москву и закрепиться в столице. А брат остался с папой-мамой, но через пять лет, когда Матвей уже состоялся, как личность, тоже притащился, убегая от службы в армии и всецело полагаясь на помощь брата. Матвей отказать ему не мог. Поэтому когда Краб подозрительным тоном осведомился о брате, Спичкин старший попытался сразу же снять с него все подозрения.

— Но это брат мой родной, я его из Петрозаводска в Москву вытащил, помог квартиру снять и на работу устроиться, — пояснил Спичкин, — не мог он ничего такого сделать. Он мне сам ключи от моей квартиры через пару дней привез.

— Так он в съемной квартире живет в Митино? — уточнил Краб. — Без жены, без детей? А где работает?

— В салоне сотовой связи, — ответил Матвей.

— На свою собственную квартиру на такой работе не заработаешь, — сказал Краб, — лет сто надо работать. А какие отношения у него с твоей женой были?

— Она его терпеть не могла, — ответил Матвей, — она считала, что я его за уши тащу, что ему место в провинции, называла его инфантильным хлюпиком. Говорила, что брат мне завидует, что я состоялся, как личность, а он никак не продвинется. Даже в салоне сотовой связи в менеджеры не продвинется, всё продавец. Да и как он мог продвинуться по службе, если он целыми днями и ночами в свободное время в стрелялки на компьютере рубится, а потом на работе спит. Его уже из четырех мест выгоняли, а я его снова пристраивал. Я ему денег давал, а Эля меня ругала за это. Но я не верю, что мог он так поступить, он же брат мне.

— Твой брат один из реальных наследников квартиры, — продолжил Краб, — а кто еще за квартиркой присмотрит, пока Матвей в тюрьме сидит как ни брат родной? И всё ему не в Митино жить на окраине, а почти в центре в своей квартире. У него там съемная однокомнатная, а тут собственные апартаменты. Опять же машина твоя, пока ты сидеть на нарах будешь — кому достанется? Брату? Так что сам думай — тебя на нары, ему все твои гонорары!

Спичкин пригорюнился.

— Как же так, я ж ему последнюю рубаху… — с горечью в голосе произнёс он. — А может быть, не он это, может быть, мне еще повспоминать?