Мост бриллиантовых грез

– С ума сошел! – усмехнулась Катрин. – Это же окраина! Другой конец Парижа! Я и поближе поищу да найду!

– Ищите, – покладисто согласился рыжий. – Только не гарантирую, что найдете.

Катрин пренебрежительно фыркнула и выскочила вон.

Разумеется, она не собиралась ехать так далеко, поэтому помоталась по ближним улицам, потом двинулась по направлению к Сене по бульвару Анри IV.

Ах, дьябль, до чего же хреново поставлено в Париже это дело – печать фотографий! То есть маленьких приемных пунктов сколько угодно, как минимум два на квартал, однако больших ателье, где были бы компьютеры, позволяющие увеличить изображение, – таких она не находила. В приемных пунктах ей обещали исполнение заказа на то же самое послезавтра. А кое-где – и вообще спустя два-три дня.

Может быть, на той стороне Сены, ближе к дому, что-нибудь найдется?

На пересечении бульвара Анри IV с набережной того же наименования Катрин попала в чудовищную пробку. Неподалеку произошла авария, полиция оцепила участок дороги, и Катрин простояла тридцать пять минут, вообще не трогаясь с места, то и дело яростно давя на клаксон или принимаясь ругаться самыми страшными словами, какие только могла вспомнить.

Потом она решила позвонить домой, проверить, что делает этот коварный русский мальчишка. Однако телефон не отвечал.

Ушел? Спит? Или и то и другое: в смысле, ушел и спит с другой? С кем? С Фанни? Но, как показали события последнего времени, его следует ревновать не только к дорогой Фанни!

«Дура я, дура, – подумала Катрин, – почему не купила ему мобильник? Завалила тряпками, а про средство связи забыла. Где же он? И эта пробка проклятущая никак не рассасывается…»

Наконец движение восстановилось, но Катрин была уже настолько разъярена, что плохо соображала, а потому не доехала до моста Аустерлиц, по которому могла добраться на противоположную сторону Сены и в два счета оказаться на бульваре Сен-Мишель, а на развилке возле улицы Морлан зачем-то повернула налево и через несколько минут выехала на бульвар Бастилии, который, разумеется, снова привел ее на ту же площадь, к той же Опера Бастий.

Катрин всю жизнь так или иначе боролась с судьбой, однако порою, под давлением обстоятельств, становилась безропотной фаталисткой. И она до смерти устала, переволновалась, хотела как можно скорее вернуться домой, чтобы выяснить, что же там с Романом. Поэтому не стала больше артачиться: зашла в знакомое ателье и отдала контрольку на увеличение. Рыжего приемщика на месте не оказалось, поэтому Катрин была избавлена от сакраментального: «Я же вам говорил!»

– Послезавтра, – пискнула маленькая арабка с непомерно большой головой, глядя на Катрин снизу вверх почти с испугом перед изобилием столь чувственной красоты.

– Послезавтра так послезавтра, – кивнула Катрин величаво и выплыла из ателье.

Поскольку наступал час пик, она еще не единожды попадала в пробки, более или менее быстро рассасывающиеся, прежде чем добралась наконец до своего дома, чуть дыша от нетерпения и тревоги.

И едва не завизжала от счастья, обнаружив паршивца крепко спящим.

Нет, с чего было так заводиться, главное! Забыла, что, уходя, заперла его на ключ? Как бы ни засвербело у него в штанах, он не мог выбраться из дому иначе, чем через окно. Хорошенькое было бы зрелище, учитывая, что квартира Катрин выходит на бульвар Сен-Мишель, а народищу на улице – яблоку негде упасть.

Молодец. Хороший мальчик. Спит, по своему обыкновению, свернувшись калачиком. Вон и ручки под щечку подложил, как маленький…

Катрин смотрела на Романа, смущенно улыбаясь. Смущало ее то, что происходило в эту минуту с ее сердцем. Да она все-таки влюбилась, что ли? Или в ней, спаси и сохрани, Пресвятая Дева, материнские чувства пробудились, никогда в жизни не испытанные?

Да нет, едва ли. Катрин вообще не любила детей и считала их только помехой для взрослых. По-хорошему, детей надо где-то изолировать, чтобы не путались под ногами, а в жизнь выпускать по достижении лет двадцати пяти, не раньше. То есть красивых мальчиков можно и раньше. На них хоть смотришь с удовольствием, особенно на некоторых. И вообще, они сгодятся для разных приятностей. А девчонок лучше держать по монастырям лет этак до тридцати или сорока да еще кормить самой жирной и сладкой пищей, чтобы поменьше было конкуренток для дам с изрядным жизненным опытом и неуемным чувственным аппетитом.

Что же касается Романа… С Катрин такое бывало и раньше, она и прежде испытывала похожие приливы всепоглощающей нежности… однако не по отношению к людям, нет, – по отношению к вещам, которые поражали ее воображение и на какое-то время делали счастливой. Например, когда Лоран выкупил вот эту ее заложенную-перезаложенную студию с видом на бульвар Сен-Мишель и в студии был сделан ремонт – именно такой, как хотела Катрин: установлен зеркальный потолок, и эта бесподобная кровать куплена, и вообще все-все-все было устроено так, как она мечтала. Тогда Катрин была просто-таки переполнена нежными, любовными, самыми что ни на есть сентиментальными чувствами к своему жилью, к своей прекрасной собственности. Совершенно то же самое она испытывала, когда Лоран подарил ей золотистую «Ауди» последней модели «for а fair lady». Поэтому ее нежность к Роману – не более чем нежность к очередной прекрасной вещи, которой она обладает, которая должна тешить ее плоть и поднимать ее жизненный тонус. Прелестный массажер, вибростимулятор, постельная игрушка – да какая разница, как его назвать?! Он здесь, и Катрин хочет, чтобы он оставался здесь долго-долго… всегда.

В конце концов, совсем не обязательно держать глаза широко открытыми. На некоторые вещи можно их и закрыть. Например, на эту несчастную контрольку. Во-первых, не исключено, что там заснят вовсе не Роман, все-таки даже через лупу Катрин плохо рассмотрела лицо. На свете очень много похожих людей, гораздо больше, чем нам кажется! Во-вторых, даже если допустить, что это Роман… все равно, снимок сделан до его встречи с Катрин. До, а не после! То есть никакой изменой в данном случае и не пахнет. Мало ли что у него с кем чего было, кто-то же его обучал всяким постельным «штучкам»… Причем не Фанни. Фанни на такие изыски, которые знает Роман, просто не способна! И вообще, в конце концов, если Катрин спокойно вспоминает о том, что он еще пару дней назад спал с Фанни, с лучшей, можно сказать, ближайшей подругой (ха-ха!), почему она должна заводиться из-за чего-то давно прошедшего? Не стоит, право. Тем более что на этих контрольках вовсе не секс, а так, невинные обжималки да танцы-шманцы какие-то.

При слове «танцы» Катрин вспомнила румбу, не без помощи которой когда-то увела у Фанни Лорана.

Лоран… Надо бы ему позвонить, наверное. Может быть, оторвется от своих непроходящих дел и сводит заждавшуюся подругу в ресторан? Нужно иногда укреплять завоеванные позиции, мужчину нельзя оставлять надолго одного, без пригляда!

Она уже протянула руку к мобильнику, как вдруг Роман завозился, просыпаясь, повернулся на спину, простыня сползла с него, и мысли Катрин немедленно приняли другое направление.

Нет, пожалуй, она не будет звонить сейчас Лорану. Потом позвонит. Не сегодня, так завтра. Еще успеется! Да куда он денется, в конце концов!

Она припала к Роману и с нетерпеливым смешком прошептала:

– Ну-ка, покажи мне, как там плавают в воде les petits poissons? Так же, как большие, или несколько иначе?

* * *

Ипподром Лонгшамп находился поблизости от Булонского леса, был в некотором роде его продолжением, и Эмма добиралась туда довольно долго: сначала на метро до станции «Лувр – Пале-Рояль», потом перешла на другую линию и ехала еще до «Порт Майо». Оттуда каждые четверть часа отправлялся автолайн до самого ипподрома. Автолайн этот был нарочно пущен для посетителей антикварного салона, однако нынче, в будний день, таковых было немного, и очередной автомобиль был почти пуст. Разумеется, Илларионова там не оказалось, он, конечно, приедет на своем пошлом серебристом «Порше». В автолайн, кроме Эммы, сели еще какой-то господин с собранными в куриную гузку губами, словно бы чем-то недовольный, и две женщины в одинаковых джинсах и одинаковых бежевых свитерах: одна – очаровательное создание лет двадцати восьми с грудным дитятею в «кенгуренке»; вторая – гораздо старше, но тоже еще очаровательная, подтянутая, спортивная, с лучистыми глазами. Она несла девочку лет трех, которая иногда начинала выкрикивать, к изумлению Эммы, по-русски:

– Мамаполина! Бабалена! Соня! Аня!

Женщины были, как Эмма поняла по обрывкам их разговоров, мать и дочь, а девочек, дочек одной и внучек другой, звали Анечка и Сонечка. Анечка безропотно спала в своем «кенгуренке», уткнувшись носиком в грудь Мамаполины, а Сонечка на руках Бабалены вертелась, капризничала и требовала:

– Кадила! Кадила!

Бабалена всю дорогу тихонько пела ей про голубой вагон, который бежит-качается, и про скорый поезд, который набирает ход. Поскольку это была песня из одного из бессмертных мультиков про Чебурашку и Крокодила Гену, загадочная «кадила» получила свое объяснение.