Мост через бухту Золотой Рог

— Нет, я в Берлине вообще в кино не была.

Бодо изрек:

— Кино — это единственный общий язык всех людей на нашей планете.

Мы добрались до кафе «Штайнплац». В кино шел фильм Годара «Китаянка». Мы пили кофе, и Бодо рассказывал мне о студенческом движении. Почти каждое его предложение, словно знаками препинания, сопровождалось взмахом ресниц. А говорил он вот что:

— Мы, студенты, протестуем, провоцируем, свистим, мы восстаем против узколобых профессоров — идиотов и против реставрации германской системы образования. Мы осуждаем Великую коалицию в Бонне, войну во Вьетнаме и диктатуру черных полковников в Афинах. Ректор Ханс Иоахим Либер утверждает, что наши сидячие забастовки имеют отчетливый фашистский привкус. Так немцы испокон веков норовили весь левый фланг политической мысли у себя ампутировать. Этот Ханс Иоахим Либер на вопрос журналистки, стал бы он баллотироваться в ректоры, если бы знал о предстоящих студенческих выступлениях, ответил: «Это каким же надо быть мазохистом! Нет, нет и еще раз нет!» Но сам-то он просто настоящий садист. Запретил нам проводить праздник первокурсника. Но ничего, зато мы в Берлине провели сбор денег в пользу Вьетконга и участвовали в уличных демонстрациях против американского вмешательства во Вьетнаме. Вместо праздника мы просто вышли на улицу. А в прошлую среду, когда бундес — президент Генрих Любке по случаю стадвадцатипятилетия Свободного университета Берлина явился к нам вручать орден «За заслуги», мы его встретили свистом, кричали: «Лучше дай денег на Вьетконг!» Его сопровождал Эрнст Лэммер из ХДС, так он только пальцем у виска покрутил и заорал: «Вы что тут все, перепились?» Но, с другой стороны, ты посмотри на СДПГ. Их человек Герберт Венер пару месяцев назад, увидев на Курфюрстендамм нашу демонстрацию, спросил у своих попутчиков, наши своими ушами слышали: «Скажите, что, весь Берлин такой зверинец?» А у студентов, которые в Далеме в общежитии живут, даже своего кабачка студенческого нету, там не продохнуть от шикарных вилл этих так называемых «традиционных социал-демократических избирателей». Ихним причесанным пуделям-медалистам разрешается там гадить на любом углу, а попробуй-ка наш брат студент там где-нибудь пописать — знаешь, что будет? Берлинский шеф ХДС Франц Амрен, тот вообще про студенческое движение высказался знаешь как? «Последствие духовной остеомаляции», или, проще говоря, размягчение костей в мозгу. Так и СДПГ почти слово в слово то же самое повторяет! Наш Социал-демократический студенческий союз вынужден работать на каком-то вонючем чердаке на Курфюрстендамм. Двумя этажами ниже нас похоронное бюро, там на двери написано: «Погребения на любой вкус». А двумя этажами над ними, значит, располагается наш студенческий союз, и у нас на двери написано: «Всякий мятеж оправдан». Ты Дучке знаешь? Знаешь, что он вообще не курит? На Востоке он был членом католической молодежной общины, за три дня до возведения стены перебрался к нам, на Запад. У него жена американка, студентка, теологию изучает, он ее Гретхен зовет. Дучке говорит: «Коммуна — это новая форма свободы, наша стратегическая цель — превратить весь Берлин в рассадник коммун». Сейчас уже два направления образовалось, чтобы теорию Дучке на практике опробовать. Одни работают в том направлении, чтобы подготовить все общество к необратимости грядущих перемен. Второе направление — это так называемые «жуткие коммуны». Они на практике ищут эти новые формы свободы, что означает ликвидацию всех частных межчеловеческих отношений, в том числе и любовных. Знаешь ли ты, что все студенчество подразделяется теперь на два вида? Одних пресса называет «студенческий вариант оборванцев», зато вторая группа не признает битловских патл, они всегда чистенько вымыты, аккуратно одеты и причесаны, но все теории общественного развития знают назубок, от Маркса до Маркузе, — эти ведут здоровый образ жизни, купаться ходят, походы организуют. Однако неважно, кто как одевается и причесывается, главное — все мы хотим ликвидировать авторитарные общественные проявления как в обществе в целом, так и в системе образования в частности, все мы хотим реальной практической демократии. А за это шпрингеровская пресса клеймит нас «мобилизованным студенческим сбродом» и утверждает, будто все наше студенческое движение финансируется из-за стены самим шефом СЕПГ Вальтером Ульбрихтом.

Посвящая меня в подробности студенческой жизни, Бодо успел выпить восемь чашек кофе. В левой руке он держал сигарету, иногда поднося ее к губам, а правой подносил к губам кофейную чашку, причем, когда начинал рассказывать о полиции или о политиках, настолько забывался, что иной раз вместо пепельницы гасил сигарету в кофейной чашке. Тогда раздавалось противное шипение, да и пахло противно — мокрым, к тому же пропитанным кофейной гущей сигаретным чинариком, и почему-то именно этот противный запах навсегда соединился в моей памяти с немецкой полицией и немецкими политиками.

Вечером я пошла в кино и посмотрела «Китаянку» Годара. Помню, там в одном месте парень и девушка сидели за столом, а за их спинами висел плакат с портретом Мао. Они читали всякие политические книги, делали выписки, и все это под включенное радио. Причем они ведь были, так сказать, любовной парой, парень иногда поглядывал на девушку, но девушка на парня не смотрела, она была сосредоточена на своей работе. Он все посматривал на нее, посматривал, потом не выдержал и говорит: «Не понимаю, как ты можешь работать и одновременно слушать радио?» А она посмотрела на него и отвечает: «Знаешь, а я ведь тебя не люблю». Парень сразу сник, видно, испугался: «Но как же так, почему?» А девушка ему в ответ: «Вот видишь, включенное радио не помешало тебе расстроиться и испугаться». Когда фильм кончился, все студенты снова повалили в кафе, делиться впечатлениями. Человеку стороннему это кафе больше всего напомнило бы огромную общую кухню. Здесь любой всегда мог подсесть к любому столику, даже никого из компании не зная, и с ходу включиться в общий разговор. Кто-то говорил:

— Ты не находишь, что фильм показывает, как меняются люди, когда сами хотят что-то в жизни изменить?

— Да нет, — возражали ему, — они же типичные буржуа, эта девушка и этот парень, а уж как изъясняются — смех один! Она сидит, понимаешь, в шикарной квартире своих родителей и два месяца играется в марксизм-ленинизм. И все это в шикарной родительской квартире.

— Но я имею в виду другое: тем не менее поведение ее антибуржуазно.

— А я считаю, это самое что ни на есть буржуазное поведение. Да и сам Годар всего лишь буржуа.

Раньше, в Стамбуле, я ходила в кино с родителями, мы смотрели «Трех мушкетеров» или фильмы с Лиз Тейлор, Мэрилин Монро, Кларком Гейблом. После фильма говорили: «Прекрасная картина. Правда, конец тяжелый. Но Лиз Тейлор великолепна». Или: «Кларк Гейбл опять слишком уж выставлялся». Это означало, что Кларк Гейбл чересчур долго держал свои знаменитые трагические паузы, играя бровями. Кумирам этого старого кино было легче легкого подражать, подмечая какие-то характерные их приемы, жесты, привычки. К примеру, Лиз Тейлор, когда сердилась на своих поклонников, выплескивала им на пиджак стакан воды. Или покидала их квартиры, написав губной помадой на зеркале: «Я не продаюсь». В ее поступках всегда было нечто театральное, и именно это легко было перенять и передразнивать. А вот подражать персонажам фильма Годара было трудно — они говорили на каком-то совсем новом языке, и язык этот надо было сперва освоить. Про Лиз Тейлор говорили либо «красавица», либо «толстуха» — и этого было достаточно. И красавицу, и толстуху вполне можно себе вообразить. А про героев Годара говорили «буржуазные» или «антибуржуазные». И вообразить себе, что такое «буржуазный» и «антибуржуазный», было довольно мудрено.

Я начала работать горничной в отеле «Берлин». Застилала постели, прибирала в комнатах, мыла лестницы. В иные дни во время работы до меня доносились с улицы голоса протестующих демонстрантов: «Американские киллеры — вон из Вьетнама! Хо-Хо-Хо-Хо-Ши-Мин!» Иногда эти выкрики перемежались сиренами полицейских машин, после чего все тонуло в общем пронзительном свисте тысяч и тысяч людей. После работы я отправлялась в кафе «Штайнплац». На главной берлинской улице Курфюрстендамм повсюду валялись остатки пудинга. Это студенты вышли на демонстрацию против американского вице-президента Хуберта Хэмфри и пытались забросать его пудингом, в итоге полиция многих демонстрантов арестовала по обвинению в «покушении на жизнь и здоровье вице-президента СШАХуберта Хэмфри посредством метания пудинга». Изо дня в день студенты выходили на демонстрации, а вечерами по радио и телевидению выступали пресс-секретари сената и, комментируя происходящее, говорили что-нибудь вроде: «Чем теснее в курятнике, тем громче кудахчут куры». Иными словами, для берлинского сената студенты были все равно что куры. А Берлин — курятник. Получалось, что политики — вроде как владельцы этого курятника, а полиция только для того и существует, чтобы ощипывать курам перья. Что ж, коли так, значит, это куры каждый день выходили на улицы, а под вечер, изрядно потрепанные и пощипанные полицией, сбегались в кафе «Штайнплац» пить кофе, легкое пиво и колу. Куры дымили сигаретами, ходили в кино, а потом часами спорили о фильмах Годара, Эйзенштейна и Клюге. Иной раз в толпе самых заурядных кур на берлинских улицах вдруг объявлялась какая-нибудь знаменитая кура, например Гюнтер Грасс, и шла вместе с другими курами, неся на груди плакат «Меняю конституцию на Библию». Когда кто-нибудь из профессоров выступал на стороне кур, сенат, представлявший интересы владельцев курятника, смещал этих профессоров с должности и лишал работы, кроме того, тот же сенат обнародовал программу чрезвычайных мер против бесхозно разгуливающих кур:

1. Неукоснительное применение дисциплинарных мер в отношении зачинщиков и подстрекателей, строжайшее недопущение в стены курятника посторонних кур.

2. Санкционированное применение руководством курятника мер административного характера против политических группировок в курином сообществе.

3. Прямое и неукоснительное подчинение руководства университетского курятника государственным властным органам.

4. Временное приостановление действия статута университетского курятника и введение в его штатную структуру должности государственного комиссара.

Главный куриный ректор распорядился наказать пятерых молодых куриных главарей, в том числе Хойсермана, тогда двадцатитрехлетнюю куру, Руди Дучке и еще троих их куриных сотоварищей посредством сокращения их курино — университетского содержания на триста пять марок в месяц. Нередко в курино-студенческих аудиториях из уст куриных противников приходилось слышать такие слова: «Здесь черт знает что творится». По предположениям этих противников, все взбунтовавшиеся куры были не иначе как тайными куриными наймитами восточноберлинского президента Ульбрихта. Дескать, поскольку там он себе никаких бесхозно разгуливающих кур позволить не мог, он развел их у себя под боком, в Западном Берлине. Но куры, как ни в чем не бывало, продолжали вести себя кое-как, устроили в Свободном университете выборы, и на этих выборах левые куры одержали победу. Ректор получил от куриной коммуны листовку: «Никто не покушается на твой пост ректора университета им. Уолта Диснея». В это время на берлинских улицах можно было видеть множество кур, все сплошь молодых, едва оперившихся, а вот старых кур почти не было.

Я снимала у старушки комнатенку, ту самую, что подыскал для меня Бодо. Ночью, когда я возвращалась домой, меня приветствовал только лай старухиной собаки, рано утром я уходила на работу, так что ни собаку, ни старуху я почти никогда и не видела, только голос собаки знала довольно хорошо. Отработав смену горничной, я шла к курам, курила с ними сигареты, пила кофе и пиво, ходила в кино. Вскоре я познакомилась и с турецкими курами, которые бок о бок с немецкими курами выходили на улицы и говорили с ними на одном курино-политическом языке. Правда, турецкие куры каждый вечер ходили не в кафе «Штайнплац», а в греческий кабачок, в котором сидели по большей части ощипанные греческой хунтой черных полковников и сбежавшие из Греции в Германию греческие куры, а также их куры-соплеменники, боявшиеся вернуться на родину и подвергнуться там ощипу со стороны все той же военной хунты. Турецкие и греческие куры вместе танцевали греческий танец сиртаки, пили узо, вместе дружно клеймили греческую хунту черных полковников, кроме того, многие греческие куры, не имея возможности вернуться в Грецию, отчасти утоляли тоску по родине тем, что на каникулы ехали отдыхать в Турцию. Турецкие и греческие куры обменивались своими домашними турецкими и греческими адресами. Иногда, когда из Греции приезжала какая-нибудь кура, только что основательно ощипанная черными полковниками, все остальные турецкие, греческие и немецкие куры, пока что сохранившие свои перья, сбегались послушать эту, свежеощипанную, и всячески выказывали ей свою солидарность и уважение. Тогда студенты что ни день устраивали демонстрации против греческой военной хунты, снова и снова они выходили на улицу, а газеты писали: «Сегодня надо опять опасаться тухлых яиц». Все просто помешались на Греции. Однажды я, как обычно, сидела в студенческой компании в кафе «Штайнплац», как вдруг ко мне подошла одна девица и сказала:

— Извините, пожалуйста, я скульптор. У вас замечательная голова, классический греческий профиль. Вы не согласитесь позировать мне и моему другу в Академии художеств?

Так я стала иногда после работы ходить в Академию художеств, и оба моих новых знакомых, скульптор и скульпторша, лепили мою голову для очередной классической греческой статуи. Бюро путешествий наперебой предлагали дешевые туры в Грецию, а в любом универмаге можно было купить помойное ведро в форме античной колонны, однако студенты решительно выступали против этого китча: дескать, нечего поддерживать военную хунту туристическим бумом. Когда студенты выходили на демонстрацию, с ними иной раз вступали в дискуссии пожилые прохожие. Хорошо помню, как какой-то старичок внушал молоденькой девушке: «Гитлер, по крайней мере, построил хорошие дороги!» Другие без всяких дискуссий предлагали нам выметаться через стену в Восточный Берлин. Студенты выслушивали эти предложения нестудентов со стоической вежливостью.

Впрочем, иногда они все же пытались вступить со своими недоброжелателями в разговор, но они говорили на другом языке, и пожилые люди их не понимали. Да, все дело было в словах. Студенты были очень внимательны к каждому слову, к каждому норовили прицепиться, каждое готовы были, как хирурги, подвергнуть вскрытию. На улицах тогда то и дело производились публичные вскрытия бездумно используемых слов, затем заслушивался отчет о вскрытии, который, в свою очередь, также нуждался в аналитическом скальпеле словесной хирургии. Турецкие политически ангажированные студенты тоже увлекались аутопсией слов. Однако, когда они предавались этому занятию, со стороны казалось, будто в правой руке у них учебник медицины, а в левой скальпель. Все стояли вокруг слов-пациентов, по-немецки зачитывали, как надо производить вскрытие, переводили прочитанное на турецкий и затем пытались прочитанное осуществить. Короче, они смахивали на очень неопытных словесных хирургов, которые еще только осваивают свое ремесло. Было довольно много неудачных операций. Идейные позиции тоже подвергались вскрытию. Однажды мы вдвоем с турецкой студенткой шли к кафе «Штайнплац», и я взяла ее под руку. Она мне сказала: