Мост через бухту Золотой Рог

— Этот мужчина на фотографии — еврей, а место, которое изображено здесь, концентрационный лагерь.

Мне все не давало покоя, что рядом с убитым росли деревья. Весь день у меня потом чесались ноги, и я расчесала их в кровь.

Теперь, когда я сидела на палубе парохода, курсирующего между Европой и Азией, и заглядывала в газеты, которые читали другие пассажиры, я первым делом принималась изучать фотографии, пытаясь разобраться в чувствах, которые они у меня вызывали. На одной фотографии мужчина поднес нож к самому горлу своего ребенка. Ребенок держал в руках игрушку, мужчина был небрит, и по его рубашке было видно, что он весь потный; он стоял между кучей пыльных камней и деревянных балок. Полиция начала сносить его дом, который он построил без официального разрешения. Чтобы спасти свой дом, он схватил нож, угрожая перерезать горло собственному ребенку, если полиция не остановится. Пижама на ребенке тоже казалась пропотевшей. В газетах часто можно было встретить фотографии председателя правящей партии Демиреля; вот он стоит, например, рядом с американским президентом Джонсоном и не потеет. Зато у американского солдата, который на другой фотографии с автоматом наперевес продирается один сквозь вьетнамские джунгли, рубаха такая же потная, как у бедняка из Стамбула, построившего себе дом. Или вот на этой фотографии, где изображен вьетнамский партизан, которого американские солдаты только что ранили в голову: он лежит со связанными за спиной руками, и рубашка у него тоже потная. Часто попадались шахтерские фотографии, если на черноморских шахтах случалась авария. Семьи погибших несут шестьдесят гробов под палящим солнцем, и у мужчин, несущих гробы, рубашки тоже потные. У шахтерских вдов волосы липкие от жары, у кого приклеились к щекам, у кого — ко лбу. Очень часто встречались фотографии палестинцев и евреев; они стояли на улицах, перед ними — трупы, и рубашки и волосы у палестинцев и евреев были потными. На одной фотографии у какого-то еврея от пота очки съехали с носа. Он смотрел на то, что осталось от его сына, которого разорвало бомбой на части. В детстве я уже видела однажды большое потение. Нас с классом водили на фабрику. Там была огромная пылающая печь, рабочие вытаскивали из огня горячие куски железа, клали их в воду и потели. Мы, дети, тоже все вспотели, и, когда мы вышли оттуда, у нас у всех были мокрые волосы и мокрая форма. Я стащила маленький кусочек железа и принесла его домой, и теперь, когда я делала домашние задания, я брала его иногда в руку, он был очень тяжелым. Грузчики таскали на спинах тяжелые вещи и потели. Когда я садилась в автобус, я видела иногда на сиденьях мокрые пятна от пота. Однажды рядом со мной в автобусе стоял лилипут. Он смотрел на меня снизу вверх и потел. Мы стояли у выхода. На каждой остановке дверь открывалась, наши тени выскальзывали на улицу, но и там его тень была меньше моей. Может быть, поэтому лилипут после каждой следующей остановки придвигался ко мне поближе, так что в конце концов его тень стала выше моей и получилась одна большая высокая тень. Когда он принялся на каждой остановке прятать свою тень в моей, я тоже начала потеть. Однажды я увидела под мостом через бухту Золотой Рог торговца водой, он как раз вытирал платком пот со лба и вдруг упал и умер. Он умер, а с его мертвого лица продолжали стекать на землю капли пота. Когда писали о бастующих рабочих, в газетах были такие заголовки: «Почем нынче рабочий пот? Работодатели и рабочие не сошлись в цене».

Выходя на сцену, я пыталась представить людей, которые потеют, и хотела через это показать личные драмы персонажей. Но потеть по-настоящему на сцене было трудно, поэтому я брала стакан воды и перед самым выходом выливала его себе на голову или намазывала лоб вазелином, чтобы получались капли, и сажала вазелиновые капли на волосы.

Однажды я играла рабочую, которая погибла от полицейской пули. Когда она умирает, изо рта у нее должна была пойти кровь. У меня во рту был маленький пакетик с искусственной кровью. Когда настал момент, я надкусила его, но он не хотел лопаться. Я куснула еще раз, потом еще, и от этого мне самой и всем остальным стало смешно. Но потом мы задумались: где-то умирают люди, умирают на самом деле, а мы тут смеемся. Чем мы тут занимаемся? Мы решили, что мы паразиты и живем за счет крови других людей, которые на самом деле истекают кровью или потеют. Те студенты, что были из левых, спросили: чему должен служить театр — искусству или народу? Как можно через театр найти путь к народу? Поэтому они играли рабочих, которые были либо героями, либо простыми положительными бедняками. Наш педагог, тот, что любил Брехта, говорил:

— Вы играете не рабочих, а свое представление о них, вам кажется, что, если вы будете громко кричать, вы вызовете к ним сочувствие.

В одной газете я увидела фотографию жены рабочего, которого убила полиция. Она прижала ко рту кончик своего платка, скорее всего именно для того, чтобы не кричать. Я видела сбившийся платок на голове матери убитого палестинца, я видела слетевшую на землю шляпу еврея, который склонился над трупом своего сына. Но в театральном училище было модно кричать. Все училище кричало и кричало. Дворники из Анатолии, получавшие гроши, шли в Стамбул, семьсот пятьдесят километров пешком, а мы в театральном училище кричали, изображая этих самых дворников. Мы кричали, как бульварная пресса: «Дети рабочих — крик души!», «Кричащая беднота», «Крик голодающего народа». Наш педагог, почитатель Брехта, говорил:

— Не надо так кричать, нужно исследовать, изучать историю. Поскольку вы не изучаете историю, все то, что происходит в мире, обрушивается на вас, как кошмарный сон, и вы показываете не реальность, в которой существуют эти люди, а свои эмоции, которые вызывает у вас этот кошмар, порождая тем самым новый кошмар. Кто из вас знает хоть одного рабочего? Никто. Кто из вас видел человека на войне? Вы фабрикуете кричащие памятники, а нужен анализ истории. Прекратите кричать, так можно заболеть. Крик — это ваша маска. Снимите маску и прочтите хоть что-нибудь по истории Оттоманской империи.

Но мы все равно продолжали кричать, и этот крик следовал за нами, проникая в наши спальни, — даже там мы не снимали своих масок. В училище у меня было несколько ухажеров, Я спала с ними. Они жили в подвалах вместе с другими молодыми людьми, и в квартире всегда либо летали птицы, три-четыре штуки, либо из шкафа вываливались пустые бутылки, когда кто-нибудь открывал дверцы. Мы занимались любовью, а три птицы гадили на наши голые тела, и дерьмо капало на головы. Нам нравилось целоваться в загаженных постелях, но к оргазму обязательно должен был прилагаться крик. Я еще ни разу не испытала оргазма, но зато умела изображать его различными криками. Мальчики тоже почему-то думали, что каждое их появление должно сопровождаться криком, иначе оно будет считаться недействительным. Я тренировала свой крик, чтобы он звучал как можно естественнее. Иногда в процессе крика на нас нападал кашель, и мы кашляли и кашляли, а птицы поливали нас дерьмом: плюх-плюх, плюх-плюх — капало нам на спины, или на лоб, или на ноги. На следующее утро молодой человек говорил мне:

— Тебе, я вижу, понравилось, ты так здорово кричала. Давай еще раз встретимся, с тобой хорошо.

И мы договаривались о новой встрече, чтобы вместе оттачивать крик.

Наш педагог по сценической речи всегда прерывал урок, когда на улице появлялся какой-нибудь торговец и начинал кричать. У торговцев в Стамбуле особая манера кричать. Стамбульские торговцы все из бедняков, и, чтобы продать свою воду, или бублики, или фрукты, они по семнадцать часов в день ходят по улицам и кричат: «Водаааааа! Водааааа! Водаааааа!», «Бууууублики! Бууууууууу — ублики! Буууууууууублики!», «Банааааааны! Бана — ааааааны! Банаааааааны!».

Поздними вечерами я часто видела уличных торговцев, тащивших по узким крутым переулкам Стамбула свои деревянные тележки, которые они либо толкали перед собой, либо тянули за собой. В тележках бывало еще полно товара. Куда они девают свои тележки, если живут в однокомнатных квартирах со всеми чадами и домочадцами? Может быть, кладут свои баклажаны, или огурцы, или бананы рядом с постелями, чтобы потом, на следующее утро, опять попытаться продать их? Наверное, тогда в комнате всю ночь пахнет не только спящими усталыми человеческими телами, но и бананами и яблоками. Торговать на улицах было запрещено. Специальные полицейские отлавливали уличных торговцев. Сколько раз я видела, как какой-нибудь уличный торговец срывается с места и куда-то бежит со своей деревянной тележкой, из которой вываливаются яблоки и катятся вниз по крутому склону. Случалось и так, что тележка опрокидывалась, и опять по склону катились баклажаны или артишоки. Торговец тогда останавливался подле опрокинувшейся тележки и смотрел на лица прохожих, будто ему хотелось, прежде чем начать собирать свои яблоки, собрать их сочувствие. Их крики, которыми они хотели привлечь к себе внимание, звучали многоголосной музыкой, они кричали на все лады, и эти крики сливались друг с другом, а наш педагог по сценической речи говорил:

— Если бы я мог, я бы пригласил некоторых уличных торговцев петь в опере.

Он велел нам ходить по городу и слушать все эти голоса, чтобы усвоить как следует ораторию Стамбула. Все уличные торговцы были из крестьян, они приходили в Стамбул, и у каждого из них была с собой своя постель, свернутая в рулон. Я часто видела их на мосту через бухту Золотой Рог. Низкий мост раскачивался у них под ногами, а они шли так, словно шагали по пустыне, со свернутыми одеялами на плечах, и мечтали добраться до какого — нибудь источника. Крестьяне говорили: «В Стамбуле все улицы из золота» — и отправлялись в дорогу, оставляя свои деревни, тряслись на грузовиках шесть, семь дней, в надежде, что найдут в Стамбуле работу. О золотых улицах Стамбула был даже анекдот. Приезжает в Стамбул бедняк из деревни и видит: на дороге лежит большой кусок золота, размером с кирпич. Он взял его и бросил в море, потому что думал, будто золота тут навалом. Чего хвататься за первый попавшийся? Наш педагог по сценической речи говорил:

— Пусть кричат уличные торговцы, они умеют это делать как настоящие мастера, их крик — это их боль, из которой рождается музыка. А вы лучше смотрите немые фильмы и учитесь играть молчание. Вы поймете, это очень трудно, но кто сказал, что стать хорошим актером легко? В брехтовском фильме «Куле Вампе» безработный рабочий кончает жизнь самоубийством. Он бросается из окна. Но перед тем как броситься вниз, он аккуратно снимает часы с руки и кладет их на стол. Потом он прыгает и умирает. Как вы будете играть эту сцену? Он не забыл снять часы, потому что подумал о своей семье, которая еще сможет их продать и на это прожить какое-то время. Протянуть. И этот момент, когда он снимает свои часы, сообщает зрителю о характере персонажа гораздо больше, чем все остальное, и одновременно показывает, что такое безработица. Одной такой точной деталью вы можете зацепить зрителя, пробудить у него чувства и одновременно заставить задуматься о социальных причинах. Вы должны смотреть хорошие фильмы и следить за движением камеры. Как происходит переход от общего плана к крупному?

Немые фильмы показывали только в одном кинотеатре, в синематеке. Хюсейн сказал:

— Синематека — это центр левой интеллигенции. А левые профсоюзы покупают на каждый сеанс по двадцать билетов и отправляют по двадцать дворников или рабочих-литейщиков в кино. Они посмотрят фильм и расскажут потом другим. Французский режиссер Жан-Люк Годар сказал: «Кино не знает границ».

Среди фильмов, которые показывались в стамбульской синематеке, были картины из Советского Союза, «Броненосец „Потёмкин"» русского режиссера Сергея Эйзенштейна. Этот фильм я уже смотрела в Берлине с немецкими левыми, второй раз я его смотрела с турецкими левыми. Хюсейн сказал:

— Хорошо, что мы пошли смотреть сегодня. Сегодня здесь будет человек, который знает русский, он будет всё синхронно переводить. Знаменитый турецкий коммунист, который бежал в Россию и провел там много лет.

Турецкий коммунист оказался щуплым мужчиной небольшого роста. Он держал в руках микрофон и переводил субтитры с русского на турецкий. Когда на экране шел дождь, он говорил:

— А теперь, дамы и господа, идет дождь.

Когда на экране появлялась целующаяся парочка, он говорил: