Мост через Лету

— …?

— Предстоит ответственный спектакль, — продолжал директор. — Репутация у этих господ — хуже нет. Если что, осрамят на высшем уровне. И культурная Европа им поверит.

— Угу, — икнул актер, проникаясь пониманием.

— Вы, товарищ, — сказал атташе, — отнеситесь соответственно. На вас возлагается, так сказать.

Валечка даже ссутулился.

— Ты в Софии хорошо погулял, — закончил беседу директор. — А теперь соберись, поработай над ролью и того… Это самое… Перед вторым актом ни капли. Понятно?

Валечка вышел притихший, серьезный, сосредоточенный, соображая, прикидывая план подготовки к вечернему представлению.

Перед обедом он сходил в сауну. Потом легко закусил и гулял в парке. Повторил роль. Прошел ее до конца. Прочитал монолог перед зеркалом. Встретился с бригадиром рабочих в кулисах, уточнил еще раз с осветителями. Люди были ему рады и охотно помогали. Но, несмотря на то, что все складывалось нормально, к вечеру он начал волноваться.

Перед спектаклем Валя встретил Сорокину в актерском фойе. Она пересмеивалась у рояля с молодым бородатым капельмейстером.

— Что бледный такой? — заметила она.

— Как же, — сказал он, серьезно страдая, — в зале кто будет.

— Кто?

— А ГУИ?

— Ты хлебни для храбрости, — рассмеялась колокольчиком Лиля.

— Не велено.

В первом акте он успокоился. Работа шла ровно, привычно, слаженно, занимала сознание, вытесняла страх. Некогда было бояться. Но в антракте Валечка выпил три чашки крепкого кофе и почувствовал в пальцах дрожь. «Авось, не пианист», — подумал он, но с дрожью не справился. Постоял на голове. Подышал, как рекомендовала йога, но не помогло. И понял, надо ему увидеть Лилю, услышать ее голос, резкий и низкий, получить суровую подначку, как оплеуху, — обычно это успокаивало. Выйти на площадку и сказать монолог так, чтобы… Чтобы… Размышляя, он оказался перед гримуборной Лили Сорокиной и по привычке без стука толкнул дверь.

Лиля сидела перед зеркалом в шелковых узких почти прозрачных штанишках, а бородатый капельмейстер застегивал лифчик у нее на спине. От неожиданности борода у капельмейстера опустилась вместе с подбородком, а синие широко раскрытые глаза выкатились из орбит.

— Ты… Ты что делаешь? — спросил неприятно актер.

— Помогает одеваться, — спокойно отрезала Лиля. — Закрой дверь и подай гимнастерку, — велела она Валечке.

Он повиновался.

Валя шагнул к зеркалу, застегнул привычную пуговку, она не поддавалась пальцам капельмейстера. Снял с вешалки гимнастерку, в которой Лиля выходила во втором акте. Протянул. Лиля взяла. Улыбнулась сочувственно.

И тут Валечка-актер потерял голову. Он что-то тихо промолвил. Он выпал в коридор. Спустился по лестнице в трюм, где до конца антракта безотчетно слонялся среди старых декораций, пока, наконец, не опомнился и не обнаружил себя снова стоящим на площадке перед опущенным занавесом. Он явно задвинулся, что и со стороны было заметно. Даже рот не открывался.

Люди в кулисах переговаривались:

— Нешуточное дело.

— Ответственный спектакль.

— А ты прими, — посоветовал бывалый актер, ветеран сцены дядя Тиша. — Мандраж забудется, и пройдет все, как на голубом глазу.

Валечка послушно отцепил от пояса флягу старого партизана, она не пустовала. Отвинтил пробку. Но вспомнил строгое лицо культурного атташе, слова директора и опять завинтил. Потом открыл и закрыл снова. Так он и стоял перед бархатным занавесом с флягой в руке, не зная на что решиться, и стучал зубами. На него шикали. Ему делали знаки. Он не замечал.

Занавес плавно поплыл вверх.

Валечка замешкался и не вовремя шагнул — уже началась музыка. Он не дождался конца вступления. Оркестр еще не смолк, когда он снова шагнул. Актер не выдержал паузу, сделал третий шаг и захрипел в зал:

— Стар я ср…

Болгары не все понимали русскую речь, а немцы и подавно. Но Валечка не подумал о том, — смысл слов обдал его, как кипяток. Он застонал. Захлопнул рот. Но подавил судорогу страха. Собрал силы и махнул дирижеру онемевшего оркестра. Едва справляясь со смехом, капельмейстер поднял палочку. Оркестр повторил вступление.

Валечка опять шагнул к рампе с фляжкой в руке и выкрикнул:

— С..л я стал!

В зале зашушукались.

В третий раз оркестр не осилил вступление. Задыхаясь от смеха, музыканты заиграли невнятное, невразумительное, кто в лес, а кто по дрова. От ужаса теряя ориентацию, Валечка замахал на них руками, во фляжке забулькал коньяк. И уже стоя на краю сцены, в резко очерченном прожекторами круге, он заорал последнее:

— С..л я с. л!

В зале поняли. Хохот потряс софийский театр. Валечка смешался. Он потерял голос. Задохнулся. Швырнул флягу на подмостки. И кинулся в боковой проход, закрыв лицо руками и умоляя:

— Занавес… Занавес…

Спектакль был сорван. Сколько Валечку не уговаривали собраться с духом, выйти на сцену, — он не смог. Директор шипел, тряс актера за воротник, обнимал за плечи и умолял опомниться. Все было напрасно. Антракт продлили. Валечка тихо, но настойчиво просил отпустить его, бормотал неразборчивое, невнятное и, казалось, уже совсем сник. Но когда прибежала Лиля Сорокина, закричала по-хозяйски, топнула ножкой, замахнулась, Валечка внезапно переменился. Он побледнел пуще прежнего, хрипло выплюнул грязное слово, напрягся и коротко ударил женщину в лицо. Лиля упала, повалила фанерные елки. А Валечка вырвался и, сипло дыша, помчался по театру, не разбирая дороги. За ним гнались. Его преследовали из лучших побуждений. Долго он метался, уходя от настигавших доброжелателей. Наконец выскочил к двери, выбежал из здания и скрылся в душной ночи.

* * *

Директору пришлось извиниться перед публикой и возвратить деньги за билеты. ГУИ принесли театральному руководству соболезнования, но через неделю в газете «Die Zeit» появилась насмешливая статья. Кто-то пустил слух, будто Валечка грозился вырвать бороду сопернику. Капельмейстер побрился. Лиля потеряла интерес к новой игрушке и страдала в непродолжительном одиночестве. Валечку обвинили в моральном разложении, развале дисциплины и пьянстве, — проклятая фляга! — отстранили от работы и купили билет в Москву.

Рухнуло все. Обломки загромоздили горизонт. А вокруг отцветал южный май. Обволакивали, с ума сводили запахи. Дразнили. И жизнь выглядела еще привлекательнее, еще желаннее от того, что теперь она кончена, — так казалось актеру. Не случись с ним несчастья, никогда бы не понял он, как она может быть хороша.

Вечера Валя просиживал в театральном кафе, спускал драгоценную болгарскую валюту. «Не горюй», — утешали друзья-болгары. Русские избегали его, и он проводил время с местными артистами.

«Зачем горевать? Жизнь молодая». Валечка не соглашался. «Кончено. Все кончено». «Начни сначала, — предлагали софийские оптимисты. — Все сначала. Все измени. Дом, работу — все!» Валечка отмахивался, не понимая их, а они не понимали его. «Эх, жаль, что уезжаешь. У нас подобное с человеком не случится. Тем более, с таким актером, как ты. Ты ведь классный актер».

Валечка слушал, пил ракию, пил м'aстику, пил густое красное вино и не пьянел. Голова работала холодно. Ему нравились слова. Ему нравились люди. Ему нравилась их страна. Здесь было тепло. Его любили, то есть опять соблюдалось единственное и необходимое условие.