Мост к людям

Вчера ему минуло двадцать семь. Лежа на прошлогодней соломе в сарайчике возле помещения дивизионной прокуратуры, он невесело справлял день своего рождения. Что его ждет — понимал и хорошо знал, что сам во всем виноват. Покойный отец любил, бывало, повторять: доля человека в его собственных руках. Так оно и есть — что посеешь, то и пожнешь, не иначе. Растерялся, когда танки двинулись на его батальон, бросил противотанковое ружье, которое ему доверили, полагая, что он надежный человек… Выскочил из песчаного окопа и, словно ошалелый, побежал назад, в лес, а Степана Мельничука оставил одного… Степан, его первый номер, гранатой подбил-таки вражеский танк, не раздавило немецкое железо ни оружия, ни Мельничука. А он тем временем лежал на лесной опушке, дрожал всем телом и, утратив людское подобие, ревел от ужаса, словно зверь.

Как это могло случиться? Почему?

Теперь, стоя посреди полутемной комнаты перед дивизионным трибуналом, Кондратюк уже сам ни о чем не спрашивал себя. Широкое скуластое лицо было бледно, однако внешне он успокоился. Иногда только, когда председатель трибунала начинал говорить, что-то обрывалось в груди. Басовитый голос звучал и до сознания доходил не сразу — словно выплывал с морского дна и медленно колебал ослабевшие перепонки в ушах. Теперь Кондратюку было ясно и то, что именно он учинил, и то, что наказание его ожидает самое суровое на свете. Но, даже готовый ко всему, он все-таки еще не мог понять — почему именно он? Не кто иной из сотен таких же, а именно он, Иван Кондратюк, оказался трусом, совершил тяжелейшее преступление для солдата, защищающего родную землю, и теперь должен отвечать перед военным трибуналом, и собственной совестью, и самой жизнью…

— Вы признаете себя виновным?

— Признаю.

— Вы знаете, как зовется то, что вы совершили?

— Знаю.

— Точнее?

— Дезертирство.

— Именно так.

Он опасался, что кто-то из троих спросит, понимает ли он, какое ждет его наказание, но никто не спросил. Если бы это случилось, ему пришлось бы самому огласить себе приговор.

Когда начало светать, Кондратюк уже снова лежал на той самой соломе в утлом сарайчике. Дверь, давно уже сорванная с ржавых петель, была подперта снаружи вербовым колом, сквозь большие щели внизу появлялись на миг кирзовые сапоги часового, когда он проходил вдоль стены. Сначала их можно было лишь с трудом различить, позднее, когда на дворе стало светать и на горизонте появилась серая полоса, человеку, привыкшему к темноте, уже хорошо были видны сапоги часового. Кондратюк невольно прислушивался: вот часовой миновал стену, теперь возвращается обратно, и наконец голенища его появляются по очереди в обеих щелях. Он ловил себя на том, что думает почему-то о несущественном, но через мгновение шаги часового снова отвлекали внимание от главного, он чутко прислушивался и следил, сам не зная, зачем и почему.

Внезапно за стеной послышались другие шаги, часовой остановился. Минуту спустя кто-то выдернул кол, подпиравший дверь, и резкий свет ударил в глаза Кондратюку. Кто-то вошел, дверь снова заслонила слепящее отверстие. Слышно было, как снаружи прилаживают кол, чтобы надежнее держал.

Сияние дня ослепило Кондратюка лишь на миг, и когда дверь встала на место, он почти сразу свыкся с тьмою, снова наполнившей унылое помещение. А тот, кто вошел, стоял, словно вовсе не зрячий. Он не видел ни соломы, ни того, кто на ней лежал, и стоял некоторое время, широко расставив ноги, словно боялся упасть. Потом ступил вперед, осторожно нащупывая дорогу сапогом, и еще осторожнее опустился прямо на ногу Кондратюка. Иван попробовал выдернуть ее, новенький испуганно отскочил и выругался.

— Чтоб тебя разразило! Ты кто?

Кондратюк поднял голову и оперся на локоть. Вся эта сцена его рассмешила.

— Кто ж я? Человек.

— Тьфу, ирод! Испугал!

— Сразу видать — храбрый, — засмеялся Кондратюк.

Но смех его вдруг осекся: не ему упрекать кого-то в трусости.

Глаза неизвестного уже немного освоились во тьме, он теперь различал неясный силуэт человека, сидевшего рядом. Протянул вперед руку, и когда Кондратюк протянул свою, пожал ее коротко и сильно.

— Безручко Гришка. Воробей стреляный, а дурак набитый, — охарактеризовал он себя. — А ты кто?

Кондратюк назвался.

— Что, тоже в расход? — поинтересовался Безручко, словно так себе, между прочим.

Кондратюк не ответил. Безручко помолчал и продолжал, словно ответа и не требовалось, поскольку ясно и так:

— Гада могу простить, собаку на двух ногах тоже, а вот дурак, я так считаю, это распоследняя тварь. Душить его или стрелять — один ему суд. А я вот настоящий дурень и есть: мог, остолоп несчастный, удрать, а ума не хватило!

Оказалось, он из той же дивизии, что и Кондратюк, но служил в другом полку. Три дня назад он стащил пачку денег из полковой кассы, когда стоял возле нее на посту. Недостачу обнаружили не сразу, но когда услышал, что это все-таки случилось, дезертировал из части. Он хотел было удрать на Черниговщину, домой, где хозяйничал немец. Перешел линию фронта, но уже в немецком тылу нарвался на своих разведчиков. Встреча была случайной, разведчики его, должно быть, и не тронули бы. Но когда начали расспрашивать, кто он и откуда, Безручко почему-то ужасно струсил и неожиданно выстрелил в одного из разведчиков. Его скрутили и приволокли в штаб дивизии вместе с вражеским «языком».

Рассказ этого подонка до крайности взволновал Кондратюка. Вот с кем уравняла его доля, вот с каким бандюгой он теперь стоит на одной доске!

Но ведь Безручко был сорвиголовой, наверное, и до войны, небось и родился с печатью дьявола на лбу. А он, Иван Кондратюк, вырос среди честных людей, был сыном порядочных родителей, и самого его тоже всегда считали хорошим парнем. Как же это могло случиться, чтобы они вдруг попали в один и тот же сарай, под охрану одного и того же часового?

Думать об этом было тяжелее, чем стоять перед военным трибуналом, страшнее, чем услышать то роковое слово в конце короткого и сухого приговора, решившего все.

Кондратюк медленно лег на спину, и теперь похоже было, что он плывет навзничь. Земля под ним вздрагивала после каждого разрыва немецкого снаряда — они взрывались неподалеку. Вчера гремело дальше. Теперь глухой рокот слышен был и слева, и справа, словно война осторожно обтекала с боков их унылый сарайчик, построенный из ломкого самана. Он слыхал, как за стеной останавливался часовой, тоже, должно быть, прислушиваясь к этому буханью, потом снова принимался медленно шагать туда и назад и снова останавливался, чтобы послушать. Шаги его, вроде бы и размеренные, и медленные, выказывали внутреннее беспокойство. Следя за темпом этой ходьбы, Кондратюк ощущал мельчайшие изменения в ее ритме и, казалось, отчетливо понимал, что у часового на душе. Вокруг происходило что-то тревожное — это ясно. Когда снаряд разрывался справа, а часовой в это время был на левой стороне, шаги за стеной едва уловимо убыстрялись — настолько незаметно, что отметить это могли разве что оголенные нервы. Но Кондратюк замечал эту перемену, и когда часовой достигал правого угла и останавливался на какое-то мгновение, Кондратюк словно бы отчетливо видел, с какой затаенной тревогой человек за стеной вглядывается и пытается уяснить себе, где именно разорвался вражеский снаряд. Так повторялось после каждого взрыва, и осужденный постепенно и сам проникался смятением часового, словно ему было небезразлично, что происходит вокруг и погибнет ли он от случайного осколка снаряда или от пули во время расстрела по приговору трибунала.

Поглощенный наблюдениями, Кондратюк на какое-то время даже забыл о Безручко. А тем временем и тот не был безучастен к событиям, происходившим снаружи. Поведение часового его мало интересовало, но какое-то подсознательное чувство подсказывало, что вражеские пулеметы забрались на восток слишком уж далеко. А поскольку линию фронта он прошлой ночью перешел туда и назад и хорошо помнил, где она пролегала, то и смекал, что немцы продвинулись довольно далеко вперед — теперь сарайчик стоит уже не в дивизионном тылу, а скорее в немецком. Ведь вовсе не обязательно, чтобы их передовые части прорвались именно тут, они могли пробиться с левой стороны или с правой и оставить этот клочок степи позади, даже не задев его!

Утвердившись в этом, Безручко резко сел.

— Надо намыливать пятки.

Кондратюк сел так же порывисто.

— То есть как?

— А вот так. Снимем часового — и в сосны.

— Ты что, сдурел?

— Ну и остолоп… — презрительно прошипел Безручко. — Немцы уже вон где, — он махнул рукой на восток. — Не слышишь?

— Когда бы так, они бы нас тут не оставили, — возразил Кондратюк.

Стрельбу уже и вправду слышно было далеко на востоке, похоже, немцы их действительно обошли с обеих сторон, но то, что и часовой, и сами они еще тут, было для него неопровержимым свидетельством обратного.