Мост к людям

Переводчик прибыл только под вечер. Весь день стрельба то вспыхивала, то затихала, и переводчик, стараясь объяснить свое опоздание, утверждал, что все его попытки проползти ближе к нашей траншее вызывали только новый ливень вражеского огня.

Но, несмотря на пережитые злоключения, он сразу же принялся за дело. Сел на скамью, быстро расстегнул битком набитую бумагой и оттого похожую на футбольный мяч дерматиновую сумку, по-хозяйски отодвинул в угол стола все, что ему мешало, и разложил свое канцелярское имущество, готовый допрашивать. Трудно сказать — то ли его неверно информировал непосредственный начальник, то ли, быть может, за день тяжелых испытаний он сам свыкся с мыслью, что жертвы, которые он принес, добираясь на передовую, достойны соответствующей компенсации, — тщательные приготовления указывали на то, что он собирается допрашивать важного «языка» и уверен, что ему удастся выудить немало ценных военных сведений. Когда Жанна поднялась с матраца, на котором лежала весь день в углу, и села напротив, лейтенант оторопел и в изумлении привстал.

— Это кто?

Я объяснил ему, в чем дело, и попросил установить точно место, где скрываются ее подруги. На округленном лице лейтенанта промелькнуло нечто похожее на откровенное возмущение, и соответствующие слова уже, казалось, повисли на кончике его языка. Но именно в эту минуту наверху скрипнула дверь и слабенький красноватый луч электрического фонарика забегал по кирпичным ступеням. Это был господин Кайзер, я знал. Все мы уже привыкли за эти двое суток к его неожиданным появлениям, и хотя сейчас присутствие постороннего человека было совершенно некстати, я не имел намерения придавать этому значение и отошел к столу, собираясь сказать лейтенанту, чтобы начинал. И тут мне бросились в глаза странные изменения в лице Жанны. Совершенно спокойное и даже умиротворенное минуту назад, оно внезапно покрылось болезненным румянцем, глаза, прикованные к грубым башмакам, медленно спускавшимся со ступеньки на ступеньку, безумно расширились, и в них вспыхнула отчаянная ярость. По мере приближения старика Жанна медленно вставала, потом так же не спеша, словно крадучись, перешагнула через скамейку и что есть духу метнулась к стене, где висел мой автомат. Я не успел опомниться, как она сорвала его с гвоздя и видать-таки выпустила бы очередь в господина Кайзера, если бы в последний момент мне не удалось схватить ее за руку.

— О!.. О!.. — простонала она и, выпустив автомат, бросилась на Кайзера и вцепилась ему в горло.

Я мог ожидать от нее чего угодно, только не этого. Ее поведение перед тем никак не указывало на то, что у нее есть свои счеты с хозяином фермы. Правда, когда мы выбрались из траншеи, а потом, пригибаясь, бежали по восточному склону холма, Кайзера не видно было, и она могла думать, что он сбежал вместе со своей Кримгильдой. Не давала она повода и предполагать, что вообще когда-либо здесь бывала. После первого возбуждения, бросившего ее в слезы, она молча съела банку мясных консервов и покорно улеглась на матрац. И вдруг такая дикая выходка, взрыв, едва не наделавший непоправимой беды, безумство, с которым она вцепилась в горло старика!

Я бросился разнимать их, а лейтенант даже не пошевелился. На его округлом лице сияла довольная улыбка — безобразная сцена почему-то потешала его.

— Да пусть потреплет! Наверное, досталось ей от него! — услышал я голос позади себя.

Только теперь я начинал понимать то, что лейтенант понял сразу. Очевидно, как переводчику ему за время пребывания на вражеской земле не раз приходилось наблюдать подобные сцены между немецкими фермерами и их недавними рабами. Однако я не мог допустить самовольной расправы и со всей силой оттягивал девушку от господина Кайзера, боясь, что она задушит его.

Наконец мне удалось утихомирить Жанну. Запыхавшись, я отошел в сторону и сел. Жанна стояла, опустив руки, и тихо всхлипывала. Старый немец растерянно тер шею оцепеневшими пальцами, словно его только что вынули из петли и он еще не верит, что остался жив.

— Палач! — шипела Жанна сквозь зубы. — Палач… — Она впилась в него глазами, будто выбирала место, в которое вот-вот вцепится снова.

— Идите прочь! — приказал я немцу, стараясь говорить как можно спокойнее.

Кайзер еще секунду постоял неподвижно, потом нагнулся, поднял фонарик, который уронил, когда на него напала Жанна, и поплелся вверх по лестнице — так же тяжело и не спеша, как пришел.

Я решил не рассказывать Сергею всего, о чем узнал от Жанны с помощью лейтенанта. Если бы он услышал, что старый Зигфрид запер на железный засов четырех девушек в подземелье, где они были обречены на голодную смерть, потому что могли рассказать о своих мытарствах на ферме, Сергей, чего доброго, сам бы его прикончил. А помучил их Кайзер вволю: голодом довел до того, что одна даже сумела сквозь отдушину пролезть и вот, ему на погибель, сбежала. Пули старик, конечно, заслужил, но самосуда я допустить не мог, и у меня родился иной план, как мне казалось, законный и справедливый.

Приказа о дальнейшем наступлении все еще не было: наш полк немного вырвался вперед, и командование, очевидно, ожидало, пока подтянутся соседи. Предстоящая ночь обещала быть спокойной, как и предыдущая. Изредка вспыхивала перестрелка бог знает из-за чего: из лесу выскакивал ошалевший вепрь или напуганная дикая коза, наблюдателям с обеих сторон мерещились вражеские разведчики, под покровом темноты забравшиеся в нейтральною зону, и поднимался страшный шум, который прекращался и затихал так же неожиданно, как и начинался. Каждый раз Жанна чуть приподнималась на своем матраце и внимательно смотрела на меня, словно спрашивая, в чем дело. Я отрывался от карты или от черновика боевого донесения, улыбался как можно приветливее и давал ей знать безразличным жестом, что все, мол, в порядке и беспокоиться нет причин. Ясно, что девушка волновалась за своих подруг и побаивалась, как бы немцы не пробились к подвалу. Но моя спокойная улыбка убеждала, и Жанна снова укладывалась и поворачивала лицо к стене.

Перед двенадцатью вошел Сергей. Целый день он был на ногах, но не выглядел усталым, хотя лицо и побледнело. Я заметил, как он искоса взглянул на Жанну, когда сошел с последней ступеньки, но шаги его не приостановились, он направился к столу и сел. Она не пошевелилась, хотя безусловно узнала его голос. Наигранное безразличие обоих меня не обманывало — чувствовалось, что между ними протянулась невидимая нить, по которой циркулирует нечто вроде электрического тока.

Сергей снял планшетку, намотал на нее ремешок и положил на столик.

— Ну что? — отодвинул я карту и посмотрел на него.

— Я думаю, пора, — ответил он.

Только теперь Жанна повернула к нам лицо, словно поняла, о чем идет речь. На лице появилось такое же тревожное напряжение, какое возникало каждый раз, когда начиналась стрельба наверху.

— Пойду сам погляжу. — Я сложил карту и поднялся. Мне хотелось оставить их наедине и вместе с тем действительно самому убедиться, что пришло подходящее время.

Ночь была беззвездная. На небе клубились белесые тучи, и в воздухе висел влажный сумрак ранней немецкой весны. Иногда оживал едва уловимый ветерок с севера, и начинало слегка отдавать дымком и промозглостью прелых прошлогодних листьев.

Я повернул стереотрубу в сторону прогалины, надеясь разглядеть подвал господина Кайзера, но ничего не увидел. Значит, вряд ли видят его и немцы, можно незаметно подползти. Досадно только, что вход в подвал находится с западной стороны, — если нечаянно брякнуть замком или грохнуть засовом, противник услышит. Следовательно, мой план — это единственный выход: старик свои замки знает, он поползет впереди и потихоньку отопрет.

Удовлетворенный, я вышел из траншеи и пошел по ходу сообщения. С севера доносился глухой грохот, но на нашем участке царила тишина, будто вообще не было никакой войны. Песчаный склон, в конце которого торчала ферма, выделялся на фоне сплошной темноты. Не спеша продвигаясь вниз, я мысленно перебирал своих разведчиков, стараясь определить, кого лучше послать.

Я прошел мимо часового и сразу же увидел две тени, прислонившиеся друг к другу возле сарая, почти у самого входа в наш подвал: Жанна и Сергей. Шаги мои невольно на миг замедлились. Однако возвращаться назад уже нельзя было, и я пошел напрямик, будто ничего не заметил. И все-таки какое-то душевное смятение поднималось в душе — вид этих двух людей, которые неподвижно стояли рядом, молчали и держали друг друга за руки, заставил забиться сердце. На войне это поражало само по себе, ибо наполняло сердце опасением и тяжким предчувствием… Я заглянул в конюшню, окликнул вестового и приказал вызвать хозяина. Потом спустился в подвал, тяжело сел на скамью и застыл в ожидании, опустошенный и разбитый.