Мост, колодец и тень

Мне пришлось согласиться с условиями моего отца и принять то, что он издавна готовил для меня. Я стал управляющим одного из отделов его заводов, потонув в бесконечной рутине бюрократической работы, но это позволяло мне заботиться о том, что я так любил. Мои мечты в один момент были пущены под откос, и то, что наполняло меня образами будущей жизни – уступило место бесконечным бумагам, цифрам, переговорам лишённым всякого смысла. Я стал довольно большим «подшипником» в бизнес-механизме построенным моим отцом, в стране, где весь рынок принадлежит монополиям, мы никогда не знали конкуренции, и следовательно – развития. Инна, и её благополучие стали моим мотивом к существованию.

Вскоре, после того как она окончила университет, мы уже были намного больше, чем просто друзьями. Я сделал ей предложение.

В тот день я впервые, так мне казалось, увидел подлинную грусть в её глазах. Это было столь далеко от того, что я ожидал, когда делаешь предложение. После всего, что я сделал для неё… Она обещала, что будет думать, сказала, что ей нужно время… Я, разумеется, выразил понимание этой её просьбе. Однако тогда впервые в моей душе пылало пламя негодования. Я не мог взять в толк, чем была вызвана эта нерешительность. И мои родители, которые всегда твердили, что эта моя увлечённость граничила с помешательством, не упустили возможность указать на неблагодарность со стороны Инны.

Я не желал никого слушать, я ждал, наблюдая, как каждый день превращался в переполняемую, тягостными мыслями, чашу.

Спустя почти год, в течение которого я отчаянно пытался делать вид, будто всё было нормально, Инна, столь же неожиданно для меня – сообщила о том, что принимает моё предложение. Я был вне себя от счастья, а вот мои родители лишь в очередной раз упрекнули меня в моей глупости. Так вышло, что этому решению Инны предшествовала покупка дорогой квартиры в элитном доме, на этаже, с панорамными окнами из которых открывался удивительный вид на едва ли не бесконечную серость города, который теперь каждое утро лежал на нашей ладони. Спускаясь с этой высоты, Инна покидала пределы «наших владений» на дорогом автомобиле, которому едва ли понимала цену, всё это выводило из себя моего отца, но я не мог иначе. Я понимал, что так я, под видом искренней заботы, привязывал её к той жизни, которую для неё построил. Наша квартира, на упирающемся, в серое небо, этаже, была клеткой без прутьев для птицы с подрезанными крыльями. Инна обитала здесь, где я мог безмолвно контролировать каждый её шаг, и это даровало мне крупицу покоя – который служил отдушиной за те часы, дни, годы ненавистного существования. Мой отец, смирившись с тем, что он называл неизлечимой сентиментальностью, научился использовать мою страсть в качестве надёжного поводка для меня самого. Наблюдая, как я нуждался в контроле над Инной, он не гнушался возможностями всякий раз ткнуть меня носом в то, сколько это всё стоило. Так мы, я и моя супруга, оказались пленниками наших собственных иллюзий. Чтобы это ощущение, пробравшееся и поселившееся в наших сердцах, не задушило нас окончательно, мы предпочитали уповать на спасительный плот самообмана – изображая семью, в которой муж и жена бесконечно любят друг друга и столь же бесконечно доверяют – верят друг другу, понимая, как далеки от истины эти концепции.

Наше существование в этом «анабиозе жизни» продолжалось семь лет, пока мы, эмпирическим путём, не пришли к тому, чтобы позволить нашим иллюзиям окончательно размыть границы здравого смысла. Инна пропадала целыми вечерами, возвращаясь домой поздно вечером, не отрываясь от дисплея своего смартфона, куда сыпались бесконечные сообщения от личностей – происхождением которых я никогда не интересовался. Все эти обстоятельства утратили всякую значимость, когда и мне стали доступны те маленькие радости жизни под вуалью бесконечной имитации счастья. В те часы, что Инны не было дома, я тоже срывался – покидая наше роскошное жилище, и мои нереализованные желания уносили меня прочь, позволяя на несколько часов полностью позабыть про «оковы», которые мы сами же себе и выковали.

Так продолжалось какое-то время, мы прятали наши жизни за вуалью из видимой, бросающейся в глаза роскоши. Таким образом у нас получалось создавать впечатление благополучия, которое традиционно воспринимается как мерило счастья.

Однажды, возвращаясь домой, я обнаружил несколько дюжин пропущенных вызовов, все они были сделаны с телефона моей матери. Это могло означать что-то очень серьёзное, и с нелёгким сердцем я припарковал машину вблизи дома, не зная чего ожидать. Во дворе было много народу, в основном жильцы комплекса и соседних домов, а также просто прохожие, которым довелось стать свидетелями полёта изящного, женского тела, облачённого в вечернее платье, с верхнего этажа элитного дома. Инна упала на асфальт, всего в нескольких метрах от стоявшей рядом скамейки, на которой часто сидели вечно скучающие домохозяйки, коротающие растянувшиеся едва-ли не в «прямую бесконечности» дни своих жизней .

Это была ужасная картина. Упав с такой высоты, то, что некогда вызывало во мне неутолимую страсть, теперь напоминало вздутую пульпу биомассы. От удара вокруг разбрызгалась кровь с фрагментами ткани. Я стоял и смотрел, лишившись дара речи. Помню, как ко мне поспешил мой отец, он схватил меня, будто опасаясь, что я был готов упасть в обморок. Нет, я крепко стоял на ногах, просто в тот момент из меня вдруг ушла вся жизнь, какая бы убогая она ни была, она, уподобившись ленивому морскому угрю, выскользнула из моей груди и причудливым манером проскользила в одному ей известных направлений. Я мог только смотреть. Так я стоял до тех пор, пока тело не увезли, а сотрудники клининга, с остервенением, принялись замывать то место на асфальте, где за доли секунды Инна простилась с жизнью. Я продолжал стоять и смотреть на то места, от соприкосновения с которым Инна обрела покой.

Лишь когда мои ноги предательски задрожали и подхваченный руками моего отца, который всё это время оставался в своей машине неподалёку, наблюдая за мной, я был сопровождён наверх, в квартиру…

В квартире, я лишь разулся, сбросил куда то пиджак, и проделав путь в спальню, позволил ногам подкоситься, рухнув на кровать. Сон поглотил меня в тот же момент.

Я не помню, как проходили последующие дни. Какие-то люди, среди которых периодически мелькали знакомые лица, посещали меня, но все они казались мне лишь тенями, отчаянно пытавшимися прикоснуться к моей реальности. По правде же тенью становился я. Не ел, не пил, вскоре меня увезли в больницу.

На календарь я тогда и смотреть не мог, при виде выстраивающихся в ряды дат меня начинало трясти, я отсчитывал – сколько дней минуло с того вечера. Так меня поглотил омут отчаянья, вслед за которым, как это и случается, пришло отупение и беспомощность.

Отец, который состарился на глазах моей матери, с завидным упорством возил меня по специалистам, которые, в итоге, все как один, разводили руками, уповая на время – ка на единственное лекарство. Некоторые ещё говорили про надежду, которой становилось меньше день ото дня.

Однажды, один из психотерапевтов, вызванных по такому случаю из Неаполя, поведал моему отцу про своего коллегу из Швеции, с которым они познакомились на каком-то семинаре. Выходило так, что тот швед специализировался на терапии пост-травматических синдромов, работая с военными, жертвами маньяков и лицами, пережившими сильные эмоциональные потрясения. Проблема была в том, что тот швед принципиально не выезжал к клиентам, ни за какой «гонорар» Одним из объяснений этого «финансового аскетизма» было оборудование, которым орудовал «душевных дел» мастер. Другое объяснение заключалось в уникальной обстановке места, где «целитель» обитал. Это был маленький городок Шиксаль, который не обозначался на большинстве карт в силу своей территориальной и административной незначительности.

Под напором матери, отец принял решение дать шведу шанс. Мы отправились туда в самом конце лета, и моё первое прибытие в Шиксаль оказалось сродни погружению в океаны золотой листвы. Это было настоящим потрясением для моих чувств, которые, ка мне тогда казалось, уже были мертвы. После бесконечной серости и грязи наших бетонных улиц, я почувствовал как мои лёгкие наполнял аромат увядающих трав, чувство – сопровождаемое звуками шелеста листвы, журчания рек, пения птиц, которые вовсе не собирались покидать этот край, невзирая на все признаки «гибели лета» Тогда в моём сознании родилась метафора – «милостивое умирание», так я прозвал то, что наблюдал вокруг себя. Я понятия не имел, что смерть могла быть такой.

Доктор Кристенсен принял нас в своём фамильном доме, который оказался небольшим, но весьма уютным коттеджем, построенным несколькими поколениями предков доктора. Здание представляло собой традиционное для данной местности сооружение – основание было возведено из скреплённых раствором камней, так, чтобы эта структура выделялась снаружи. Считается, что некоторые камни в основании, чьи края более всего выступают наружу, несут в себе память о прикосновениях предков. Верхняя часть дома была собрана из могучих сосновых брёвен, толстых, подогнанных один в один. В доме было три печи, но поддерживать тепло всеми ими – оказывалось затратным и трудоёмким делом. Потому хозяин дома, живший в одной части здания, использовал другую его часть в качестве своей рабочей зоны.