Мост

— Идут! Идут! — заорал Шольтен.

Хорбер и Хагер тотчас обернулись к улице. Тут уж все увидели его: серо-зеленое чудище, с грохотом лязгая гусеницами, медленно ползло с запада. Страшилище надвигалось прямо на них, спокойно и не спеша. Справа и слева от него шли люди. Солдаты в странных ботинках с гамашами, в светло-зеленых непромокаемых куртках спортивного покроя, с винтовками наперевес, на головах стальные каски.

Медленно и осторожно двигались они по улице, заходили во дворы, возвращались, иногда угрожающе задирали стволы винтовок и целились в окна верхних этажей, несколько секунд выжидали, затем трогались дальше.

Теперь только двести метров отделяли танк от моста. За танком, держа дистанцию от восьми до десяти метров, — солдаты в непромокаемых куртках. Весь отряд приближался к мосту, осторожно прощупывая местность, и тут ребята увидели, что из-за угла на улицу выполз второй танк, а за ним и третий. На этих танках, прижавшись друг к другу, сидели солдаты с винтовками в руках и озирались по сторонам, готовые в любую минуту спрыгнуть с машин и открыть огонь из ближайшего укрытия.

Первому танку оставалось, пожалуй, всего сто метров до моста. Пехотинцы не отставали от него. Борхарт сидел на дереве и смотрел то на приближающихся американцев, то вниз, на Шольтена. Форст выглядывал из-под моста, зажав фаустпатрон под мышкой, напряженно прислушиваясь к шуму там, наверху. Хорбер бросил на Шольтена полный отчаяния взгляд: ну, пора уж, наконец, начинать.

«Ах, черт, мне до зарезу надо отлить, я не могу больше», — думал Хагер и вдруг почувствовал, что все кончено, больше сдерживаться он не может. А Шольтен и Мутц, лежа у пулемета на левой стороне моста, не отрывали взгляда от танка, от следовавших за ним слева и справа солдат в светло-зеленой форме. Ремень каски, туго натянутый под подбородком, придавал их мальчишеским лицам мужественную суровость. Они лежали, всматриваясь, и выжидали. Эрнст Шольтен удивлялся сам себе. «Интересно, — думал он, — надолго ли меня еще хватит?»

Эрнст Шольтен и Иоганн Себастьян Бах

Мать Альберта Мутца была удивительная женщина. Муж ее, с которым она прожила двадцать лет и которому родила двоих сыновей, оказался неудачником. В жизни, на службе, даже в семье. Другая на ее месте потерпела бы года два-три, а потом взяла бы обоих мальчиков на руки и убежала от такого мужа домой, к родителям, куда глаза глядят. А с такой внешностью, как у матери Альберта Мутца, скорее всего куда глаза глядят, чем к родителям. Но фрау Мутц этого не сделала и осталась верна семейному долгу.

Она принадлежала к той категории женщин, чья наружность внушает мужчинам желание заботиться о них, баловать, угождать им, только бы всегда иметь их рядом.

Когда по воскресным дням штурмовики собирали на улице пожертвования в фонд «Зимней помощи», они говорили ей:

— У вас и вашего брата, конечно, найдется что-нибудь…

Братом они считали ее младшего сына Альберта.

Он обожал свою мать. Любовался ею, когда они по воскресеньям шли вместе в церковь. Мог без конца смотреть на нее и чувствовал себя возле нее бесконечно счастливым. Особенно по вечерам, когда она сидела за роялем и под ее пальцами оживали бессмертные творения Баха, Шопена, Бетховена: В такие минуты Альберт Мутц закрывал глаза, прикорнув у ног матери, и уносился в мечтах далеко-далеко.

Однажды вечером он привел домой худощавого неуклюжего мальчика. Невидный такой паренек с желтоватым, болезненным лицом и иссиня-черными, непослушными и нечесаными вихрами.

— Эрнст Шольтен, мой товарищ по школе, — представил его Мутц. — Он очень любит музыку.

Фрау Мутц особой симпатии к новому приятелю сына не почувствовала. «Черный какой-то, совсем чертенок», — подумала она. Но Эрнст Шольтен пришел еще раз. Он принес с собой флейту; этот четырнадцатилетний мальчик играл с таким чувством и мастерством, что аккомпанировавшая ему фрау Мутц часто хотела остановиться и взглянуть на него.

— Твоя мать необыкновенная женщина, — нередко говорил Шольтен Альберту Мутцу после таких вечеров. При этом его голос, обычно такой суховатый, теплел. Альберт Мутц слегка ревновал его к матери.

Что за человек этот Шольтен? Как разобраться, что у него на душе? С учителями он держался вызывающе, подчеркнуто вызывающе. И вдруг один пошел против всего класса, когда ученики задумали подложить на стул учителю закона божьего канцелярские кнопки. На уроках Шольтен частенько задавал ему вопросы, а когда перестали преподавать закон божий в школе, он вместе с некоторыми другими стал дважды в неделю посещать беседы священника в церкви.

Шольтен жил в небольшой крестьянской усадьбе. Туда отослали его родители, когда большому городу на западе, откуда он был родом, стали угрожать воздушные налеты. А ему только того и надо было. Родителей своих он и дома видел нечасто. Отец был постоянно в разъездах, на разных совещаниях, конференциях и собраниях… Мать пропадала у приятельниц, посещала благотворительные вечера, а иногда принимала гостей у себя. Тогда от мальчика старались поскорее отделаться:

— Эрнст, марш в постель!

А утром в гостиной стояли неубранные с вечера рюмки с недопитым крепким ликером. И все в комнате было пропитано пряным ароматом французских духов матери. Как он ненавидел эти духи! Он не мог никому рассказать об этом — ему некому было рассказать. На книжной полке в его комнате можно было найти Спинозу, Шопенгауэра, Рильке, причем томик Ницше стоял между второй и третьей книгой «Виннетоу» Карла Мая. Он читал, но был не в силах переварить все прочитанное, и у него стало складываться причудливое, расплывчатое и искаженное представление о мире.

В усадьбе на окраине небольшого городка все было по-другому. С утра Эрнст вместе с коровницами отправлялся в хлев и вскоре без трудов постиг премудрости сельского бытия. Ездил на велосипеде в школу, а после уроков часами бродил один по окрестным лесам. В шкафу у него висело два малокалиберных ружья. Иногда он прихватывал ружье с собой на прогулку и изредка приносил домой то зайца, то дикую утку, а однажды подстрелил даже косулю. Ему было известно, что это запрещено. Но, сидя в засаде, никаких угрызений совести он не чувствовал. Он знал: «Попадаться нельзя, иначе я вылечу из школы и начнется грандиозный скандал!» Именно поэтому он был осторожен.

Рыбная ловля была его страстью. Часами он. мог сидеть на берегу реки или брести босиком вверх по какому-нибудь ручейку, выискивая, где лучше клюет. Но часто он не брал с собой ни лески, ни ружья и бесцельно слонялся по лесам. Целые вечера мог он проводить где-нибудь в укромном уголке; сидя на поваленном дереве, тихо наигрывая на флейте и мечтая.

Какими бесконечно долгими казались ему ночи в его комнатушке! Особенно летом, когда духота струилась из открытых окон и темные грозовые тучи скапливались на горизонте. Часами не мог он уснуть, а когда слышал, как ворочалась за стеной девушка-батрачка, сон окончательно бежал от него, он лежал весь в поту на грубых льняных простынях, и в мозгу стучало: пойти к ней! Посмотреть, как это происходит! Но он изменил бы себе, если бы пошел.