Мотылек

— Да, Брэдли, вопрос стоит так: остаетесь вы или уходите?

Он молча смотрел на нее. Их разделял стол, но ее лицо, казалось, росло и росло, пока не заполнило всю комнату. Он встал и коротко произнес:

— Я остаюсь, пока во мне есть нужда.

— Спасибо, Брэдли. — Она тоже поднялась со стула.

— Спасибо, мисс. — Это слово он произнес негромко и с серьезным лицом.

Когда он уже подошел к двери, она остановила его:

— Брэдли!

— Да... мисс.

Он вопросительно смотрел на нее, но она не сразу собралась, чтобы договорить то, что хотела сказать:

— Если... если вам захочется... продолжить свое чтение, можете пользоваться библиотекой. Там... всякие книги, некоторые очень специальные, но не сомневаюсь, вы найдете что-нибудь интересное.

— Я... обязательно, мисс. Спасибо, мисс, — ответил он, но выражение лица у него не изменилось.

Когда за ним закрылась дверь, Агнес повернулась к столу, положила на него ладони, положила на них голову, но тут же пружиной выскочила из-за стола, услышав громкий возбужденный голос, доносившийся со стороны холла. Это Милли. Такой крик всегда предвещал какую-то перемену в ее поведении, и, как правило, не к добру.

Агнес распахнула дверь, побежала по коридору и внезапно остановилась, потому что в конце его увидела Брэдли. Он стоял лицом к Агнес, опустив руки, а перед ним стояла Милли, положив руки ему на плечи и прижимаясь к нему.

Она медленно подошла к ним, и, когда она оказалась почти вплотную, Роберт с кривой улыбкой взглянул на нее.

— Милли говорит, будто рада, что я остаюсь, мисс, но, прошу засвидетельствовать, я ее никак не утешаю.

Агнес опустила голову, прикусила губу, с трудом сдерживая смех. Но когда она взяла Милли за талию и потянула к себе, глаза у нее искрились смехом, и этот смех отразился в его глазах. Они смотрели друг другу в глаза, и разделявший их барьер, в создании которого участвовали оба, разрушился. Но тут же с еще большей ясностью обнаружилась разделявшая их неизмеримая пропасть.

Часть четвертая

Наследство

1

Была среда, двадцать четвертое декабря одна тысяча девятьсот тринадцатого года. Весь день Роберт провел в Ньюкасле, бегая по магазинам. Теперь у него есть что-нибудь для каждого, не очень большое, но все новое, за исключением одной вещи, и эта вещь была для него находкой. Это было первое издание «Деревенских прогулок» Коббета. Даже не захватанное, он уплатил за него полкроны. Он читал эту книгу раньше, в институте, в Джерроу. Теперь он спрашивал себя, правильно ли тащить в лес дрова. И еще, не переходит ли он границы, предлагая ей такой подарок? Впрочем, посмотрим. Последнее время у них сложились ровные отношения, можно было подумать, что они подписали перемирие после того утра, когда вместе рассмеялись по поводу Милли.

За эти несколько недель Агнес повеселела. Стала свободнее, раскованнее. По крайней мере так было, пока не вернулся молодой хозяин. С ним Роберту никогда не найти общего языка. Если после завершения учебы Стенли взбредет остаться дома, а не отправиться вслед за братьями или заняться каким-либо делом за пределами поместья, Роберту с ним не ужиться.

На днях Стенли выразил пожелание, чтобы Милли носили еду наверх, когда он в столовой.

Очень странно, но последние недели Милли разговаривала и действовала настолько нормально, что временами было трудно поверить, что у нее что-то не в порядке с головой. С тех же пор, как домой вернулся брат, она вновь стала говорить нелепые вещи, а на днях вдруг заявила: «Мне все равно, если Стенли запрет меня в комнате, потому что я умею летать. Я умею летать. Умею. С помощью глицинии. Возьму и полечу». Потом, проходя мимо западного крыла дома, он посмотрел на глицинию. Ее ветви распластались по всей стене до самой крыши, некоторые были толщиной в руку. Ну, конечно же, она могла полететь с помощью глицинии, взять и слезть по ней. Не так уж она глупо говорила. И ничего неразумного не было, когда она сказала: «Если Стенли позовет меня погулять, как папа, я с ним не пойду».

Эти слова потрясли его, и он спрашивал себя, неужели она помнила все, что произошло в ту ночь, и у нее хватило ума до сих пор молчать. Он пришел к выводу, что мисс Милли недооценивают, не такая уж у нее разбалансированная психика, как считают.

От станции до «Булла» его подвез возчик транспортной фирмы. Бар был в этом вечер набит битком, надышали так, что с трудом можно было что-либо различить, Билл и Мери не успевали обслуживать. Роберт занял свое обычное место в конце стойки, и они то и дело находили время подойти к нему и перекинуться словом. Теперь была очередь Мери. Она смахнула пот с плотной шеи, широко улыбнулась и сказала:

— Хорошо снег не выпал, не то многим из них этой ночью не уберечь ноги.

— Да, что ты хочешь, канун Рождества.

— Да, канун Рождества. Как там у них дела?

— Насколько могу судить, завтра там пир на весь мир, но у всех у нас, сумасшедших северян, самое вкусное припасают для Нового года. Кстати, — он наклонился к ней, — что слышно, кончились у Кэрри ее муки?

— Нет. — Повысив голос, чтобы перекрыть шум в баре, она еще раз повторила: — Нет. Говорят, все еще носит. Билл Паркин, ты его знаешь, живет дальше по улице от твоего дяди, он был у них вчера вечером и говорит: «Боже, пожалей этого дитятю после того, как оно родится. Это все равно что сразу угодить в смирительную рубашку». Думает, у твоего дяди не все дома, по воскресеньям ходит в церковь два раза и бедняжку таскает с собой. А посмотрели бы вы на нее — страшно сказать, едва ноги волочит. Неделю назад, в воскресенье, когда выпал первый снег, он видел, как они проходили мимо окна, пешком, пожалел рисковать лошадью и двуколкой. Говорит, так и хотелось выскочить и сказать ему: «Ты что, старый дурак, хочешь доконать ее, что ли? Обоих отправить на тот свет?» Ну, а в прошлое воскресенье, он сказал, твой дядя ходил один, и Билл подумал, что она на сносях, вот-вот. — Мери помолчала, потом продолжила: — Да, между прочим, не забудь прихватить щеночка.

— Не бойся, захвачу. Для того и пришел, какое там пиво, главное, щенок. — Они рассмеялись, и он допил свою кружку эля.

Через полчаса, выйдя из трактира, с мешком рождественских подарков в одной руке и щенком в другой, он посмотрел на усыпанное звездами небо и снова вспомнил Кэрри. Бежняжка, вряд ли ей будет легче от того, что ее ребенок родится в одно утро с Христом. Но, может, старый кретин подумает, что это ему знак свыше, что Бог простил ее. Ах, бедняжка, бедняжка.

2

Джон Брэдли и вправду воспринимал происходящее как знак свыше, но только не как знак прощения его дочери, а как признак того, что Господь хочет еще больше унизить его, сделать посмешищем, если его дочь на Рождество родит бастарда. Все, кто издевается над его высокой моралью, помрут со смеху, скажут даже, как набралась наглости сказать эта язычница повитуха, что если ребенок родится завтра, то попадет в хорошую компанию, потому что, говоря по правде, сам-то Христос — настоящий бастард, и не так уж много простофиль, которые верят, будто семя в чрево Марии попало от Бога.

Джон слышал, как повитуха разговаривала с Алисой на кухне, и ворвался туда с поднятой рукой, крича: «Вон отсюда, женщина! Вон из моего дома!», но на пути у него стала жена, его собственная жена, чей характер настолько сильно переменился за последние месяцы, что порой его охватывал ужас, уж не вселился ли в нее дьявол, потому что она стала ему перечить на каждом шагу. Но в одном она оказалась бессильной: она не сумела ему помешать брать с собой дочь по воскресеньям в церковь. Когда же она попыталась силой помешать ему, он осмелился поднять на нее руку, отшвырнул от себя с такой силой, что она грохнулась об пол, и их дочери пришлось выбирать между ними. Она проявила мудрость и сказала, что пойдет с ним, и подверглась насмешкам большинства прихожан, и поделом ей.

До него не доходило одно: почему пастор, которому он помогал и с которым работал многие годы, почему пастор пошел против него и сказал, что его поведение противно Всемогущему и что его самого осудят за немилосердие?

Но он знает, чего от него хочет Всемогущий. В сердце своем он близок к Богу, и Господь сказал, что грех и нечистая жизнь требуют искупления. А дочь его нечистая.

Ему предстоит всю свою жизнь лелеять беспутницу, потаскуху, подзаборную блудницу, продажную женщину. Она повинна во всем этом, она ничем не лучше уличных женщин. Но ей дана величайшая милость, перед ней целая жизнь для покаяния, и он постарается, чтобы это дитя позора, кто бы это ни был, мужского или женского пола, вырос в страхе Божием. О да, в страхе Божием.