Мотылек

Значит, перед ним замаячил голодный вечер, и это подвигло его на еще одну полупинту и пирог-другой, когда он заметил стоявший в стороне от дороги трактир.

Трактир назывался «Булл», и, войдя в него, Роберт узрел уставившиеся на него четыре пары глаз мужиков, сидевших на деревянной скамье перед большим камином, в котором даже в такой теплый день горела куча больших поленьев. Стоявшие у стойки бара двое завсегдатаев тоже повернулись к нему. Единственными, кто не проявил к нему никакого внимания, были трое, сидевшие в дальнем углу зала за столом на возвышении спиной к стойке. Один из них громким голосом о чем-то разглагольствовал, а двое других были поглощены его речами.

— Что вам подать, сэр?

— Полкружки горького и вон те сандвичи. — Роберт указал на большой поднос с горкой сандвичей. — С чем они?

— Ростбиф, сэр, свежайший, только сегодня утром приготовили, вырезка. Нежнее не найдете.

— Два, пожалуйста. — К нему обратились «сэр». В Джерроу такого не случилось бы.

Бармен нацедил полпинты горького и положил на тарелку два сандвича, но Роберт не взял их и не пошел к единственному свободному месту за столом, занятым четырьмя посетителями, которые, прикладываясь к кружкам, бросали на него из-под насупленных бровей изучающие взгляды, он поставил ногу на медный прут у основания стойки и обратился к бармену:

— Хороший выдался денек.

— Что верно, то верно. Что называется, жаждущий день.

— Совершенно верно. И не говорите, совершенно верно.

— Много походили сегодня?

— Немало.

— Вы остановились здесь?

Роберт не стал отвечать сразу, а улыбнулся про себя и подумал: «Ну, вот наконец и человек, который не знает, кто я такой». Тогда он кивнул и сказал:

— Можно назвать и так. Я племянник Джона Брэдли, из деревни у Лэмсли.

— А. — Бармен произнес это так громко, что обратил на это внимание одного из троих, сидевших за столом на возвышении. Тот обернулся и стал слушать, как бармен продолжал:

— Племянник Джона Брэдли! Понятно. Я слышал, он хотел нанять еще одного работника, родственника. Так-так. Значит, племянник Джона Брэдли.

Теперь Роберт глянул в сторону тех, кто сидел на скамейке у камина. Они смотрели друг на друга, движения их голов и жесты говорили столько же, сколько могли сказать их языки.

Некоторое время в комнате стояла тишина, даже замолк шумливый оратор за столом на возвышении, к этому моменту Роберт понял, что тот набрался так, что уже несет просто пьяную околесицу.

Роберт приступил ко второму сандвичу с мясом, оказавшемуся очень вкусным, когда бармен перегнулся через стойку и негромко спросил:

— А ваш дядя знает, что вы у нас здесь?

Роберт дожевал откушенный кусок хлеба с мясом, проглотил его, потянулся рукой к оловянной кружке, сделал большой глоток пива, поставил кружку на стойку бара и только потом так же негромко, как был задан вопрос, ответил:

— А я почем знаю?

— Ну, вряд ли он будет в восторге, когда узнает. Он, ваш дядя, не переносит пьющих. В два счета выкинул Джона Мейсона, вон того, что сидит на скамейке ближе к огню. — Он энергично мотнул головой в сторону скамейки. — И было это несколько лет назад. Из-за того, что тот надрался, и надрался в такой же вот хороший день, после работы, да еще, кажется, в субботу. Он, ваш дядя, просто на нюх не переносит алкоголя.

— Ну что ж, ладно, — медленно протянул Роберт. — Не удивлюсь, если это не будет единственное, от чего у него испортится нюх.

Он не ожидал, что его слова вызовут такой хохот. В первый раз за все это время заговорил один из сидевших на лавке. Это был мужчина лет за пятьдесят и очень полный, но с ломавшимся, как у мальчика из церковного хора, голоском:

— Готов поспорить, ты долго не протянешь.

— А я и не удивлюсь.

Лаконичный ответ еще раз заставил всех рассмеяться, а за столом на возвышении раздался какой-то шум. Человек, который там все время держал речь, перекинул ногу через стул и повис над полом, а один из его собутыльников старался помешать ему свалиться вниз. Они кое-как сползли на пол, дотащились до стойки, и перепивший с большим трудом выдавил:

— Плесни-ка еще, Билли.

— На сегодня хватит, Джимми, — спокойно ответил бармен. — На сегодня хватит. Ты пьешь с самого утра.

— Какого черта! Ты здесь, чтобы продавать или нет? Давай наливай и хватит давить на меня! На меня и так столько давили за эту неделю. Я же никогда и пальцем ее не тронул, да и как можно. Если бы у нее все было бы в порядке, тогда другое дело. Я уже говорил об этом Сэму. Правда, Сэм? — Он повернулся к своему приятелю.

— Ну да, конечно, Джимми, говорил. Ну, да, говорил, — подтвердил Сэм.

— Это же гадина, а не человек, этот мастер Роланд. Что отец, что сын. Тоже мне — господин Роланд! Господин то, господин это. Боже мой! Придет день, и я еще плюну ему в глаза. Даже не стал меня слушать, не стал — и все! Замахнулся плетью, вот что он сделал. Жаль, не ударил. А не то я бы вытряхнул из него кишки.

Пьяный был не намного старше Роберта. Джимми отпустил стойку, за которую держался, чтобы не свалиться. Он стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, по лицу его текли хмельные слезы, и он повторял и повторял:

— Да разве я мог хоть пальцем тронуть ее? Она только взяла меня за руку. Да разве можно ее обидеть? Вы что?! А этот педераст... — При этих словах он поднял голову. — Я с ним посчитаюсь! Вот увидите, я с ним еще посчитаюсь.

Бармен сделал знак двум собутыльникам пьяного, они кивком подтвердили, что поняли, и, подхватив дружка под руки, повели к выходу. Джимми пошел с ними не сопротивляясь, и только слышно было, как он заплакал. Эта сцена произвела на Роберта очень грустное впечатление, потому что, как ему казалось, нет ничего печальнее, чем вид плачущего мужчины, даже если мужчина просто пьян.

Бармен вытирал стойку и, как бы объясняя происшествие, сказал:

— Это у него с Торманами. — Он ткнул большим пальцем в ту сторону, где располагался очаг. — Знаете, Форшо-Парк? Хотя вы еще не в курсе. Это с милю отсюда, если идти по дороге. Пойдете по боковой дороге отсюда и пройдете мимо границы поместья. Это самый дальний путь до вашей деревни. Но приятнее прогулки летним вечером не придумать.

— А он... он что, приставал? Ну, приставал к кому-нибудь?

— Да нет. Он не станет приставать, особенно к ней. Это младшая дочь хозяина. У нее не все дома, знаете. Ну, как вам объяснить, она немного помешанная. Так говорят; но те, кто работал там, говорят другое. Сказать вам правду, я бы ни за что не положил бы на нее глаз. Но мы тут недавно, лет десять. Ей лет семнадцать или около того, и от других людей я знаю, что у нее бывают припадки, когда она бродит по лесу. Здесь ее прозвали Торманский Мотылек. Странное прозвище, верно?

— Да, немного странное прозвище для девушки, Торманский Мотылек.

— Вам понравились сандвичи?

— Угу. Понравились. Очень понравились.

— Хотите еще?

— Не откажусь.

Он взял еще один сандвич и еще полпинты, и, когда вышел из трактира, был уже седьмой час. За это время новых посетителей не появилось и никто не покинул бар, четверо людей как сидели на скамейке, так и продолжали сидеть, поднимаясь время от времени только чтобы наполнить кружки, за которые каждый платил отдельно. Бармен обогатил его новой информацией по преимуществу касательно погоды в этих местах, как она сказывается на фермерах во время зимы и, наконец, почему у него практически пустует бар. Он объяснил, что сегодня воскресный вечер и шахтерам заступать на смену в два часа утра. Но заходите завтра днем или в это же время, и яблоку негде будет упасть. Но воскресенье — сухой день, во всяком случае, в этих местах. И под конец он не устоял, чтобы не съехидничать: «Отчего хоть вашему дяде становится радостно на душе».