Мой ангел злой, моя любовь…

Анна долго стояла после у колыбельки младенца, наблюдая его дневной сон, внимательно глядя на каждое движение век или носика. А потом отошла к окну, взглянула на занесенный снегом парк за стеклом и представила, как медленно рассекают белоснежное полотно дороги полозья возка, в котором уезжает Андрей.

Думает ли он о ней в этот миг? О, ей хотелось, чтобы думал! Чтобы каждый раз, когда он будет смотреть на кольцо с гранатами, которое она буквально от сердца оторвала своего нынче утром, Андрей вспоминал тот день в сарае. Каждый миг их короткого счастья.

Что, если она ошиблась, мелькнула мысль в голове. Что, если следовало уступить сердцу, которое кричало принять все, что предлагал Андрей этим утром? Открыть ему правду о происхождении Сашеньки, смириться с тем, что он никогда бы не принял ее с иным дитем… чужим дитем.

И снова кольнуло сердце обидой. А потом вдруг вспомнила, как едва не заплакала прямо там, в гостиной, едва услышала, что у Андрея мог быть ребенок от другой. И впервые за это время усомнилась в своей правоте, которую так тщательно лелеяла, которую взрастила, позволяя мечтам закружить себе голову.

Ах, если бы не было бы войны, подумала Анна, закрывая глаза. Если б ее не случилось, какая жизнь была бы тогда! И она мысленно увидела перед собой то, о чем так часто думала в тишине ночи без сна. Она бы была уже замужем, вестимо, за Андреем, еще на Рождество обвенчались бы в местной церкви (уж она-то настояла бы на том!). И папенькино здравие не ухудшилось бы так резко, и Петруша, ее милый Петруша, был бы жив и здрав, все так же кружил бы головы девушкам… Ах, если б не было войны!

И где-то там, посередине заснеженных просторов с редкими темными проплешинами полей, что лежали вдоль Смоленской дороги, Андрей думал о том же самом, трясясь на неровностях пути в возке. Ах, если бы не было войны и этой проклятой разлуки, столь отменно разрушившей то, что они едва начали выстраивать по кирпичику. Если б не было проклятого поляка, что пусть и мимолетно, как выходило, но вскружил голову Анне!

Нет, он более не корил ее за измену собственному слову, как делал это еще некоторое время назад. Минутные порывы порой несут вслед горечь долгого раскаяния, уж кому бы и не знать, как не ему! И знал, что мог бы ныне, когда в ее глазах мелькала тень привязанности к нему, некой сердечной склонности, что по-прежнему держала их судьбы связанными друг с другом, он мог бы сделать так, чтобы Анна простила те ошибки, совершенные им. Но за этим вслед тянулось иное — принятие ее дитя… а этого…

Этого Андрей не мог сделать, как ни пытался заставить себя принять хотя бы мысленно будущее, которое сулили ему в этом случае небеса. Как же жестока судьба, как смеется она над ним, давая в руки наижеланнейшее при том самом условии, которое Андрей никак не мог принять! Андрей закрыл глаза, пытаясь погрузиться в дрему, хотя бы как отвлечься от мыслей, терзавших голову на части. И ему это даже удалось — убаюканный легкой тряской по снежной дороге, он заснул, откинув голову на бархат сидения.

Андрею снилось, что он снова в городском доме, который брат арендовал в Петербурге на Луговой улице [558] , сидит за завтраком в столовой, но на месте Бориса во главе стола. По правую руку от него сидит мать в легком капоте поверх утреннего платья и чепце с палевыми атласными лентами. Напротив, за дальним от него концом стола — Анна в кружевном утреннем платье с широкими рукавами. Она улыбается ему поверх чашки, и он не может не ответить ей тем же, ощущая восторг при виде этой чинной картины завтрака, солнечного света, заливающего комнату и ее присутствия рядом.

558

Одно из названий Малой Морской улицы начала 19 века. Называлась так по расположению возле Адмиралтейского луга

А потом в столовую входит горничная матери — сухая и высокая, с остреньким носиком, оттого так напоминающая ему крысу. Как и тогда, несколько лет назад, она несет кушак. И уланский кивер с литовским знаком на тулье. И он видит, как гаснет улыбка на губах Анны, как вскидывает торжествующе мать голову в чепце с длинными оборками.

— Иезавель! D'ebauch'ee! C’est ch^atiment de Dieu, Andre! [559] — слышится голос Алевтины Афанасьевны словно издалека. А он только смотрит на лицо Анны, на страх и раскаянье, что читается в ее глазах без труда. И при виде этого ему самому вдруг хочется вскочить с места и закричать в голос, как сделал тогда его брат. И плакать. От той тоски, что охватила его душу, хочется обхватить голову руками и заплакать, завыть в голос, словно волк.

559

Распутница! Это кара Божья, Андрей! (фр.)

— … лошадей…! — раздалось едва ли не над ухом, и Андрей проснулся так же внезапно, как провалился в сон. За заметенным снегом, что летел из-под полозьев, смутно угадывались очертания станции в сгущающихся сумерках.

Андрей с легким стоном распрямил калеченную ногу, а потом распахнул дверцу возка, призывая к себе Прошку, с озабоченным видом напиравшего на пару с кучером на смотрителя.

— Говорит, лошадей нет, барин. Одну еще найдет, но четверик точно нет, — доложил хозяину денщик. — На ночь, говорит, встать придется.

— Дай ему червонец [560] , мигом найдет, — бросил Андрей, и прижимистый, еще пару лет назад приученный экономить каждую копейку, оттого недовольный решением барина Прошка, насупившись, полез за пазуху, доставая кошель с дорожными деньгами.

— И рубля бы хватило… да бумажкой, — пробубнил он себе под нос, отдавая смотрителю золотой. Тот быстро схватил ее, спрятал в пятерне. Стал кланяться этому хмурому господину, сидящему в возке, предлагая не только лошадей свежих, но и горячего сбитня, и пирогов «только с печи» со скоромными начинками. Но барин только рукой махнул, выбираясь из возка размять затекшие от долгого сидения ноги.

560

Три рубля золотом

Заметив, как пошатнулся Андрей при этом, Прошка тут же подставил плечо, чтобы тот оперся, а потом подал трость — неизменную ныне спутницу Андрея, столь ненавистную ему. Тот сперва хотел было отказаться, но все же принял, а потом опираясь на трость, пошагал прочь от станции, к дороге, словно желал взглянуть на темнеющее над широкими просторами небо.

Под вечер стало еще морознее — так и холодило лицо и руки. Поблескивал в редком свете, долетающем со станции, снег редкими разноцветными искрами. Андрей закрыл на миг глаза, слушая окружающие его звуки, наслаждаясь тем самым необъяснимым ощущением, что он дома, в России. Через день пути он приедет в Москву, а оттуда двинется в Агапилово, чтобы после долгой разлуки встретиться со своими родными. А потом снова в Москву в доставшийся от тетки большой дом с парком, в конце Филиппова поста, когда в город съезжался свет к началу сезона. И жизнь постепенно войдет в колею, пусть несколько новую, но более-менее знакомую ему, схожую с прежней. Но такой как ранее уже никогда не будет…

— Барин! Готовы к выезду! — донеслось до Андрея со стороны станции, и он открыл глаза. Над ним зажигались медленно звезды, пока еле заметные на фоне темно-серого неба. Внезапно одна из них, так до конца и не вспыхнув яркой точкой, вдруг сорвалась вниз и упала куда-то за темнеющий вдалеке лес. Андрей даже подумать не успел, только вспомнил, что надо бы желание загадать. А потом подумал, что то единственное желание, которое он ныне загадал бы, никогда не станет явью. Потому что прошлое воротить вспять, дабы переиграть, никак нельзя. Его можно ли принять, либо отвергнуть. И только так! Такой простой и в то же время такой тягостный выбор…

Глава 39

Весна, 1815 год

Анна с легким вздохом захлопнула небольшой ларец, в котором хранила ассигнации и редкие золотые монеты, что оставались в распоряжении ее маленького семейства. Потом закрыла на два оборота замок, спрятала ключ в другой ларец, побольше размерами, в котором хранились драгоценности, некогда принадлежавшие ее матери. И немного тех, которые сама некогда получала в дар и надевала когда-то на балы и рауты, на ужины и на выезды. Думать о том, что их количество постепенно уменьшается, было неприятно. Еще более неприятно было осознавать, что вести хозяйство самой, без сторонней помощи не так уж легко, как ей казалось ранее.