Мой ангел злой, моя любовь…

Но отчего так больно было наблюдать, как проходит по самой дальней аллее парка Оленин к лесу на прогулку с собаками? Злясь и на него за этот крюк, удлиняющей изрядно его путь до лесной тропы, и на себя — за то, что ждала его появления, стоя у окна. Отчего так хотелось порой придвинуть к себе «бобик» и выплеснуть на бумагу то, что терзало ее душу сейчас? А потом послать Дениску к усадебному дому и не вернуть его от самого порога, позволяя донести до адресата послание. Или отдать то самое неотправленное письмо, которое столько раз перечитывала за эти годы, жалея, что вернула его письма.

— Помоги мне, — шептала Анна, когда все остальные слушали в благоговении и радости от Святого праздника слова пасхальной службы, разлетающиеся по всему периметру храма. — Поддержи… подскажи, как поступить…

«Помоги остаться верной долгу, переступая через свои желания. Помоги не отринуть кровь брата, не отказаться от нее ради своих чаяний, ради своего счастья…». Но Бог остался глух к ее мольбам, вестимо. Иначе разве позволил бы Оленину приблизиться к ней через толпу прихожан, медленно расходящихся с церковного двора после службы, а после коснуться троекратно губами ее кожи, обжигая этими положенными по неизменному ритуалу поцелуями? Тепло его щеки, скользнувшей по ее щеке, запах его кожи и кельнской воды… И снова слабеет воля, умоляя уступить, сделать шаг навстречу ему. Он был нужен ей. Несмотря на то, что принес ей столько боли, несмотря, что сердце по-прежнему кровоточит при мысли о его неверности.

Он был ей нужен. Он был ее слабостью, которой, как ей казалось, уже нет в ее жизни и в ее сердце. Он напомнил ей, что она жива. Ведь именно появление Андрея вдруг заставило вспомнить о собственной внешности. Следующим утром в Светлый понедельник, взглянув на свое отражение в зеркале, когда Глаша застегивала очередное черное платье, она поразилась, насколько не похожа сейчас на ту, что когда-то прельстила Андрея. Жалкое подобие! Оттого и бросилась к мадам с вопросом — не пора ли ей снять строгий траур? Нет, сразу облачаться в светлые девичьи тона Анна еще не была готова, но почему не носить лиловые и жемчужно-серые, которые можно приукрасить кружевом? И даже душа запела, когда переменила мрачные одежды, когда заметила, что не потеряла былого очарования, а ее улыбка все та же — способная привлекать взгляды. А еще проснулся забытый интерес к выбору наряда на очередной день, к кудрям, в которые стали завивать ее прямые волосы на papillotes.

— Совсем как раненько, — с улыбкой говорила в кухне Глаша Пантелеевне, месившей тесто на пироги, а та только радостно кивала в ответ.

— Весна! — говорила она. — Вот и наша барышня расцветать принялась. Солнышко-то ее наконец-то подле нее, цветочка нашего. Грех тут не цвести-то!

Вот даже нынче поутру, торопясь выйти из дома, чтобы поскорее переговорить с Олениным, Анна не могла не задержаться, чтобы выбрать более подходящую к ее наряду шаль и шляпку, чтобы не окинуть себя внимательным взглядом в отражении.

— Полагаю, весь уезд ныне надеется, что здравие madam votre maman поправится к началу мая, когда настанет время «маевок», — проговорила Анна после того, так справилась в ответ о здоровье матери Андрея. Едва только мадам Оленина прибыла в Милорадово, как сказалась больной, чтобы избежать нежеланных визитов. Даже полагающийся по случаю пасхальный завтрак, на который в Милорадово собиралась до войны вся округа после службы, и который, как предполагали в уезде, будет устроен Олениным, как новым хозяином усадьбы, не состоялся. Анна понимала, отчего так происходит — в такой манере показывали ей, что ее присутствие совершенно нестерпимо. И тогда она попыталась хоть как-то сохранить лицо при этом — распространила весть, что сама не может ни делать визиты, ни принимать те из-за болезни мадам Элизы. Очередная безрассудная ложь в ее копилку…

— «Маевок»? — переспросил Андрей, и она пояснила ему, вспомнив, что тот совершенно не знаком с местным образом жизни. Немудрено — он рос близ Москвы, если не в самом городе, служил после в столице, ходил с походами в Европу. Что мог он знать о том, житель города?

— В начале мая мы обычно начинаем прогулки и вечера. Наш маленький сезон, только летний, — Анна не могла не улыбнуться, вспоминая май прошлых лет. — Выезжаем кататься в колясках или верхом, обедаем на природе, вечера в парке под иллюминацию свечей. Папа часто давал рауты, он ведь был предводителем, вы помните. Порой не в душной зале, а именно здесь, под деревьями наши театральные давали концерты… Возродите ли вы «маевки», Андрей Павлович? Полагаю, от вас этого многие ждут ныне.

— А вы бы этого желали, Анна Михайловна? — ответил он вопросом на ее вопрос, и она на мгновение растерялась, не зная, что ответить ему. Разве могла она посещать все эти выезды и вечера ныне, когда у нее ни сопровождения для того достойного, ни средств, а только лишь желание? Сидеть по милости в чужих колясках, в последних рядах стульев на концертах, стоять у стен вовремя танцев, как это происходило ранее с теми, кто был по рангу дворянскому вхож в дом ее отца, но имел имущественное положение едва ли не ниже, чем у простого мещанина?

— Я думаю, Софье Павловне весьма по душе пришлись бы наши развлечения, — аккуратно подобрав слова, произнесла Анна, уходя от ответа. — Ведь иных здесь нет.

— Может статься, что Софья Павловна не останется до мая, — заметил Андрей с легкой иронией в голосе, по-прежнему не глядя на нее, а куда-то вдаль в галерею стволов липовой аллеи. — Здешний воздух, как оказалось, вреден моей матери. Может так сложиться, что Софье Павловне придется уехать из этих мест, сопровождая Алевтину Афанасьевну.

И Анна с трудом удержалась от того, чтобы не взглянуть на него тотчас слегка испуганно, сбилась с мерного шага, едва не оступившись на гравии аллеи. Она совсем не ожидала, что визит Олениных может быть так короток, забыла, что Милорадово могло и не стать имением для постоянного проживания. Отчего-то решила, что Андрей приехал в эти земли надолго, по крайней мере, точно до осени. Что у нее есть время снова расположить его к себе, вернуть то, что было меж ними на ту самую точку, с которой и началось разрушение столь заботливо выстроенной в мечтах жизни. И если в Андрее осталась хотя бы частичка былого чувства (а она осталась, Анна часто воскрешала в памяти каждое слово из сказанного когда-то в гостиной флигеля), то так и случится со временем… непременно случится.

Но неужто уедет вскорости? И она забыла о том, что планировала держаться с ним отстраненно и вежливо, как должна бы сперва, постепенно смягчая отношение к нему — ее самая привычная тактика в той прежней жизни, задала вопрос, крутившийся в уме.

— А вы, Андрей Павлович? — он даже замедлил шаг вдруг, распознав перемену в ее голосе, остановился, как и Анна, взглянул в ее лицо, полускрытое тенью от полей шляпки от его взора, пытаясь разгадать, что скрывается в глубине ее глаз сейчас. — Вы тоже уедете из Милорадово до мая?

— Я не знаю, — честно ответил он после минутного молчания. Андрей действительно не знал, насколько долго сможет остаться здесь. Так близко и в то же время так далеко от нее. — Мое присутствие здесь не столь важно…Усадьбу поправили, село восстановлено. И потом — как мне быть здесь, когда уедут мать и сестра? Вы же сами понимаете — все эти толки, шепотки, пересуды. Я бы не хотел, чтобы даже одно худое слово коснулось вашего имени…

Она не могла не улыбнуться ему после этих слов, коснулась кокетливо кончиками пальцев рукава его редингота, скользнула ими по ткани. Все-таки не подвело ее внутреннее чутье, когда помогавшее определить, кто и как расположен к ней. Значит, еще помнит сердце то, как когда-то билось для нее. Значит, все еще возможно — вернуть то, что еще недавно казалось потерянным, то что сама так часто отвергала.