Мой Друг Казанова

Ветром ему подкатило под ноги пластиковую банку. Он изумленно поднял брови и уставился на меня с немым вопросом в широко раскрытых глазах. Я пожал плечами и, глупо улыбаясь, произнес:

– Это кетчуп.

– Что?

– Томатный соус.

– Разве вы не готовите его сами?

– Нет.

– В какой лавке он продаётся?

– В любой.

Он только смог произнести:

– Невероятно! —

и зашагал дальше по набережной.

– В мое время, – продолжил он чуть погодя, – в Париже все соусы готовились в кухнях, и сколько их было! Бешамель, эспаньоль, альманд, оландэз, майонез…

– Майонез и сейчас можно купить, – вставил я, но человек в парике отмахнулся, и я понял: если соус можно было «купить», он тут же терял право называться соусом.

– Это были шедевры кулинарного искусства, а некоторые готовили по рецептам XVI века! С чем вы употребляете…, как вы сказали, называется тот соус?

– Кетчуп.

– Да-да.

– С чем угодно.

Он остановился.

– С мясом? С рыбой?

– Да, еще с пельменями, с макаронами. С ним же вы делаете хот-дог.

– Это тоже блюдо?

– Ну, да, только быстрого приготовления.

– И как его готовят?

– Берут булку, разрезают вдоль, кладут туда сосиску и поливают кетчупом и горчицей.

Он процедил:

– Этим вы утоляете голод, не так ли?

– Так.

– А кто же придумал это блюдо?

– Американцы.

Лицо его скривилось в гримасе боли.

– Мне было чрезвычайно грустно, мой друг, видеть, как пали наши бастионы в Новом Свете, а потом и англичане отказались от своих завоеваний. Стоило ли, скажите на милость, плавать через весь океан, чтобы в конце концов всё потерять?

Дальше мы всё время шли молча, но рядом. Пробило полночь, когда мы очутились у моего дома, и здесь он спросил:

– У вас есть гостиницы?

– Есть.

– А кареты?

– Машины.

– Проводите меня в гостиницу.

– Вас не примут.

– Отчего же?

Я замялся:

– Ваша одежда…

Мы оценили друг друга с ног до головы. Я выглядел как тот самый голодный оборванец-революционер по сравнению с разодетым сеньором Казановой. Однако всё общество хоть в Париже, хоть в Москве состояло из подобных мне, и один только вид пришельца грозил устроить настоящую революцию, а виновника заточили бы в Бастилию для сумасшедших где-нибудь на Канатчиковой даче.

Он не мог в это поверить.

– Это невозможно! – сокрушался он. – Почему я не могу остаться и провести ночь там, где хочу? Вы прикажете мне искать постоялый двор? Таверну? Что ещё? Где в этом проклятом городе я могу получить кусок хлеба, кров и ложе? Мне не нужно женщины, но пусть мне дадут всё остальное!

И тут мне в голову пришла спасительная мысль.

– Послушайте, пойдемте ночевать ко мне.

Он подозрительно посмотрел на меня.

– У вас гостиница?

– Нет, квартира.

– Дом?

– Что-то вроде.

– Надеюсь, я могу рассчитывать на ложе?

– И даже на завтрак.

– Сколько вы просите?

– Я не прошу.

– Вы хотите, чтобы я у вас гостил?

– Почему бы нет?

На мгновение он задумался. Изящно потёр переносицу.

– Откуда у вас такое поразительное гостеприимство? Могу ли я быть уверен, что мне не придется обороняться от вас, когда вы соизволите пожелать меня ограбить?

Объяснить это гостеприимство я и сам не мог, но здесь мне впервые пришло на помощь мое образование, и я, чуть стесняясь, рассказал, что, будучи историком, мне хотелось бы поговорить с ним насчет кое-каких вещей, если, конечно, он не возражает. Каким-то непостижимым образом мы оба поняли, что я знаю, с кем имею дело, но удивляло это лишь меня. Казанова вёл себя так, словно гулять по Москве и беседовать с двадцатилетнем парнем было для него в порядке вещей.

– Бог мой! – воскликнул он. – Я нисколько не возражаю! – И все время, что мы шли до моего дома, он удивленно повторял: – Как странно! Уже давно никто не просил меня поговорить об истории. Как странно!

– 7-

Анна Морозова училась в Суриковском институте и готовилась стать художницей. Она приходила раз в два-три дня по вечерам на Воробьёвы Горы и, разместившись с мольбертом на газоне, принималась рисовать. Она решила создать серию рисунков, посвященных этому району Москвы, как некогда Моне создал серию о Руанском соборе. Пепельно-русые волосы она стригла коротко, у неё были зелёные глаза, одевалась она исключительно в джинсы и мешковатый свитер и всегда носила огромный зонтик, который волочился за ней по тротуару. Сумка для красок и альбомов была необъятных размеров. По вечерам, когда становилось холодно, Анна доезжала на троллейбусе №28 до Хамовнического Вала и шла в небольшой бар, где выпивала бокал красного вина. Так, ей казалось, должны были поступать художники; многие из них ещё и курили, но Анне это ужасно не нравилось, поэтому она обходилась вином. Придя домой, после душа, она забиралась в постель и подолгу читала стихи, прозу, пьесы, книги о театре и живописи.

Однажды вечером она задержалась на Воробьёвых дольше, чем обычно: закат был слишком хорош, чтобы думать о времени и погоде. Только дождь, который стал накрапывать, вынудил её засобираться домой. Машины и троллейбусы стояли в пробке и совсем не двигались, и Анне впервые в жизни пришлось идти пешком от проспекта Вернадского до Хамовнического Вала почти ночью, и, хотя она была настоящей москвичкой, идти в темноте среди машин ей совсем не доставляло удовольствия. Чтобы отвлечься, Анна размышляла о своем проекте. Она не слишком умела планировать, предпочитая, чтобы волны творчества сами несли ее куда нужно. Но, видно, пробка случилась непроста, иначе когда бы Анна задумалась о том, как она живет? До окончания серии оставалось всего три акварели, конечно, как можно более хороших, на одной из них она хотела запечатлеть Воробьёвы Горы утром, но Анна страсть как любит поспать по утрам, потом она дает уроки либо сама на них присутствует, и до вечера на Воробьевы она не вернётся, к тому же, судя по погоде, дожди теперь будут идти долго, уже март, а там и апрель, однако своему обычаю зайти в «точку» и выпить бокал вина она ни в коем случае не изменит, если только здесь на неё никто не нападёт…

…и вот на этой последней мысли Анна с кем-то столкнулась. У неё была привычка идти, низко опустив зонт, а тот, с кем она столкнулась, очевидно, сам смотрел себе под ноги и ничего вокруг не замечал. Несколько мгновений они стояли друг против друга. Перед Анной был худощавый, но не щуплый, молодой человек, с трёхдневной щетиной на скулах, в очках, из-за которых он глядел на неё чуть прищуренными близорукими глазами.

Анна решилась первой нарушить молчание, сконфуженно произнеся:

– Извините, это я задумалась.

Молодой человек робко улыбнулся, но ответил:

– Нет, это я виноват, не смотрел…

Обычно после обоюдных извинений люди расходятся и идут по своим делам. Но через несколько шагов он нагнал Анну и пошел рядом с ней.

– Меня зовут Арсений, – как бы объяснил он.

– А…, – ответила девушка.

Они прошли еще немного.

– А вас?

– Ася.

– Это у вас такое имя?

Она замялась.

– Ну, на самом деле меня зовут Анна, но некоторые называют Ася.

– А это разве не Анастасия?

– Просто у меня родственники в Беларуси, они и звали меня так. С детства, сколько ни приезжала к ним в гости, меня называли Асей.

– А…, – ответил молодой человек.

Молча они вышли к Хамовническому валу. До «точки» было недалеко, и Анна уже смирилась с мыслью, что придётся идти туда вместе с этим юношей.

– Вы художница, да? – спросил он.

– Да, – ответила Анна. Она никогда в жизни не знакомилась на улице, но все-таки ей казалось, что уличные ухажеры должны быть настойчивее. Арсений пока не производил такого впечатления, и она не знала, нравится ей это или нет.