Мой друг тролль (сборник)

Двое смотрели на женщину. Один – с нескрываемой болью, другой – с ужасом, жалостью… и завистью. Катя понимала, что они чувствуют. Вернее, ей словно бы кто-то говорил: боль, жалость, зависть, ревность…

– Ты не можешь ее любить… – Эти слова, лишенные голоса, принадлежали тому, кто завидовал.

– Это не любовь… – Лицо второго на мгновение обрело постоянство облика, и Катя узнала беловолосого.

Он неотрывно глядел на женщину, а она – на него.

– Это – больше, – уронил беловолосый.

Первый содрогнулся от боли, которую причинили ему эти слова.

– Зачем? – спросил он.

«Зачем ты привел меня сюда?» – поняла Катя.

– Твое посмертие, – ответил беловолосый. – Ты должен знать.

– Нет! – в ужасе воскликнул первый. По голосу Катя его узнала: Селгарин.

– Нет! Мое время придет не скоро! И я уйду не сюда, а в Тир’на’Ог!

– Ты знаешь, когда придет твое время? – равнодушно произнес беловолосый.

– А она – знала?

– Она не ушла, – беловолосый смотрел с такой жадностью, словно впитывал призрачный образ. Пил жадно и смакуя одновременно: как страдающий от жажды – последние глотки воды.

– Два-три раза в столетие, в особую безветренную ночь я могу ощутить ее прикосновение…

– Не сегодня?

– Не сегодня.

Селгарин не смотрел на призрак – только на беловолосого.

– Почему она не ушла?

– Из-за меня. Не смогла со мной расстаться.

– Но ты…

– Я не приду к ней, – ответил беловолосый. – Сам – не приду.

– А мог бы? – голос Селгарина дрогнул.

– Да.

– Но тогда – почему?

Силуэт женщины начал таять. Но таял долго, и пока он таял, беловолосый молчал. Заговорил, только когда над озером не осталось ничего, кроме клубов тумана.

– А ты мог бы отказаться от мужской части своего естества?

– Ты этого хочешь? – Голос Селгарина дрогнул. – Чтобы – как она…

– Мне это безразлично, – отрезал беловолосый.

– Тогда – зачем?

– Зачем? – беловолосый покровительственно коснулся щеки Селгарина. – Ты еще молод, иначе не задавал бы глупых вопросов!

– Но я люблю тебя! – воскликнул Селгарин. – Я готов ради тебя отказаться от половины себя! Как она!

– А с чего ты взял, что она отказалась добровольно?

…Катя вдруг обнаружила, что озера больше нет. Жуткого леса – тоже. Она лежит на кровати, и тело у нее легкое, как воздушный шар. А беловолосый сидит рядом, в руке его – меч, и он, прищурившись, смотрит вдоль лезвия, словно хочет проверить прямизну клинка. А там, куда направлено острие, метрах в трех, стоит Селгарин, как всегда элегантный, в белой рубашке с короткими рукавами и таких же белоснежных брюках.

– Не мужественность, – негромко произнес беловолосый. – Она пожертвовала ради меня тем, что дороже всего.

– Чем же? – желчно, с обидой спросил Селгарин.

– Жизнью.

– Это счастье – пожертвовать жизнью ради любимого!

Беловолосый опустил меч.

– Дороже жизни ничего нет, – сказал он.

– Не для меня!

– Ты еще молод. – Беловолосый положил меч на ковер. – Со временем ты поймешь. А сейчас уходи. Твой подарок вот-вот проснется…

«Это обо мне, – подумала Катя. – Это я – подарок».

И действительно проснулась.

* * *

В замке что-то щелкнуло, Дима потянул дверь на себя, но она не открылась.

Вот черт! Кажется, запас их удачи иссяк. А ведь всё шло так гладко. Внутрь проникли просто-таки по-детски. Забрались по строительным лесам во внутреннем дворике, отыскали незапертое окно. Потом минут десять бродили по сумрачным и жутковатым музейным залам, пока не услышали в отдалении вопли «радеющих» Детей Ши. По ним и сориентировались. Спуск в подвал никто не охранял. Дверь – тоже. И вот теперь – облом.

– Что ты копаешься? – воскликнула Лейка.

– Уймись, – отмахнулся Дима.

Может, он цифры перепутал, местами поменял? Попробовать другую комбинацию?

Из-за двери тянуло горелым.

«„Бедный Карлссон!“ – подумал Дима, нажимая еще раз (на всякий случай) на те же сенсоры. – Может он – уже…»

В замке снова щелкнуло, и дверь открылась.

Внутри было еще жарче, чем раньше. Горелка ревела. Дно клетки было уже не темно-багровым, а малиновым… Но Карлссон по-прежнему висел на прутьях. И был жив, поскольку дышал.

– Карлссон! – Лейка бросилась к клетке. Дима еле успел ее перехватить.

– Не трогай – обожжешься!

– Но он…

– Он – не ты!

Карлссон разлепил глаза. Не глаза – щелочки. Лицо его распухло, нет, раздулось и стало похожим… Дима отвернулся. Смотреть на Карлссона было страшно.

– Уб-бери ог-гонь… – просипел Карлссон.

Дима наклонился к горелке… и отшатнулся. От раскаленной клетки несло жаром, как из печки. Горелка наверняка тоже раскалилась… Дима оглянулся в поисках рукавиц или какой-нибудь тряпки…

– Ну я и дурак… – пробормотал он. – Вот же баллон!

Поворот крана – и пламя погасло. Теперь надо охладить…

Ага, шланг, и прямо на кран надет.

Дима крутанул вентиль, резиновая змея завертелась, выплюнув струю. Дима ухватил шланг и направил струю на дно клетки. Клуб раскаленного пара с яростным шипением взлетел вверх, задев Карлссона. Карлссон взревел…

Дима мгновенно перебросил струю на него. Через несколько секунд подвал из сауны превратился в парную, но вода, стекавшая на дно клетки, кипеть перестала.

Карлссон соскользнул по прутьям и упал на пол клетки.

– Лей… – прохрипел он. – На меня лей.

Ужасная раздутая маска постепенно превращалась в лицо, дыхание Карлссона перестало напоминать свист отпущенного пневматического тормоза. Через пару минут он сказал: «Довольно!» – и встал.

Лейка подошла к клетке.

– Ну, ты как?

– Лучше, – Карлссон соскреб с ладони шмат черной, как уголь, плоти.

Лейка поспешно перевела взгляд с руки на лицо, которое уже выглядело почти нормально.

– Дима, – позвал Карлссон. – Иди сюда… Что с Малышкой?