Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Родители Соболевского, фамилии которых мне очень хорошо известны, были людьми с состоянием и принадлежали к высшему кругу. Отец его, г. С, будучи, подобно его матери, природным русским, приписал сына, за весьма значительное денежное пожертвование, к польскому дворянству, выхлопотав для сего как фамилию «Соболевского», так и присвоенный некоторым представителям этой фамилии герб «Слеповрон» («Slepowron» («Слепой ворон» (искаж. польск.))).

Говоря об этом обстоятельстве, считаю не лишним заметить, что в Польше многие дворянские однозвучные фамилии, не находящиеся между собою в родстве, отличаются одна от другой по гербам, и наоборот; один и тот же герб употреблять могут дворяне, носящие совершенно разные фамилии; самые же гербы, в свою очередь, имеют особенные названия, большею частию по их рисункам; например, гербы Labedz (лебедь), Pelikan (пеликан), Slepowron (слепой ворон), Коrсzak (ковш) и проч.

Иногда, для отличия родов однозвучных фамилий, польские дворяне присоединяют к своему родовому имени и название присвоенного ему герба, например: Klamra(скоба; пряжка (польск.))-Siennicki, положим, Slepowron-Sobolewski и т. д.

Как бы ни было, Соболевский, сам подсмеиваясь над своим «слеповроном» и говоря, что эта «слепая ворона залетела невзначай с берегов кофейной [90] Вислы, – оттуда, где рожи очень кислы, – к обитателю лазурных невских вод», обнаружил всю тягость снедающего его горя только Пушкину и сестре его, Ольге Сергеевне. В другом же обществе всякие разговоры о «детях натуральных» были для Сергея Александровича невыносимы. Если в его присутствии возникали подобные разговоры, Соболевский терялся, краснел, бледнел, уходил в другую комнату, а раз, когда этого сделать было невозможно, Сергей Александрович почувствовал себя дурно и едва не упал в обморок, о чем и рассказала мне Ольга Сергеевна, сообщив и нижепомещаемый разговор.

90

Мутная Висла в самом деле цвета кофе с молоком.

Неприятный для Соболевского случай произошел именно очень скоро после приключения с баронессой Дельвиг, и Сергей Александрович сообщил о нем по секрету Ольге Сергеевне, говоря, что он при публике объяснил свой обморок простым головокружением, но так как у Соболевского не было секретов и от Александра Сергеевича, то моя мать передала брату рассказ его друга в присутствии сего последнего.

Пушкин хотя и гордился до некоторой степени своим происхождением, что и доказал написанным в том же 1830 году стихотворением «Моя родословная», но гордился перед теми, перед кем гордиться он считал необходимым; но в душе никогда не мирился с предрассудками, в силу которых общество бросает камень в ничем не повинных «детей любви», что и доказал в беседе своей с другом, в присутствии Ольги Сергеевны:

– Душа моя, «Калибан», – так прозвал дядя Соболевского, по имени одного из героев шекспировских трагедий, – на твоем месте я в обморок бы не упал на потеху бестактных дураков, qui parlent de corde dans une maison de pendu [91] , а так бы их моим языком осрамил, что они позабыли бы у меня, где сидят. Да, братец, меня как нельзя более возмущает, что всякого рода мошенникам и канальям сходит часто с рук всевозможная пакость, потому что они записаны-де законными сыновьями известных по своему положению в свете людей, между тем как ни в чем не повинное «дитя любви», с самого появления на свет Божий, несет незаслуженную кару за орфографическую ошибку матери (pour la faute d’or-thographe commise par sa mere), будь он умен как Ньютон, добр ну… как сестра моя Ольга и честен как Дон-Кихот. Общество считает их париями, отказывает во всем, сторонится от них, как от прокаженных, а делает это потому, что само еще не развито и не набралось ума, даже здравого смысла. Не говорю уже о тех, кто осмеливается показывать явное презрение несчастным детям любви, – это сущие свиньи, – не говорю уже и о тех, кто в их присутствии смеется над случаями незаконного рождения, – это неделикатные невежи. Но, с другой стороны, не понимаю и того, как можно стыдиться своего происхождения? Виноват ли я, например, что родился, положим, в Москве, а не в Калькутте, что ростом невелик, собой неказист? Есть чего, черт возьми, стыдиться!..

91

Которые говорят о веревке в доме повесившегося (фр.).

Дядя Александр как бы подкрепляет, не могу не заметить, высказанное Соболевскому свое profession de foi [92] в напечатанной им в «Литературной газете» статье «О выходках против литературной аристократии».

Считаю необходимым уделить в моей «Семейной хронике» место Сергею Александровичу Соболевскому, потому что он был едва ли не самым близким другом дяди Александра Сергеевича; притом же об этом замечательном человеке очень мало известно в печати.

Лишась отца еще в очень молодых годах, Сергей Александрович посвятил, можно сказать, всего себя уходу за нежно любимою матерью, которой в 1828 году и закрыл глаза. Дядя Александр Сергеевич особенно уважал в своем друге святое сыновнее чувство и говорил Ольге Сергеевне:

92

Исповедание веры (фр.).

– Вполне соболезную бедному Сергею. Утратив мать, он совершенно одинок, никто не пойдет с ним под венец, вспомни мое слово. – Так и вышло.

Мать Соболевского скончалась в Москве, летом 1828 года, и дядя Александр, узнав об этом, написал ему следующее:

«Вечор узнал я о твоем горе и получил твои два письма. Что тебе скажу? Про старые дрожжи не говорят трижды; не радуйся нашед, не плачь потеряв; посылаю тебе мою наличность, остальные 2500 получишь вслед. «Цыганы» мои не продаются вовсе; деньги же эти трудовые, в поте лица моего выпонтированные у нашего друга Полторацкого. Приезжай в Петербург, если можешь. Мне бы хотелось с тобой свидеться да переговорить о будущем. Перенеси мужественно перемену судьбы твоей, т. е. по одежде тяни ножки; все перемелется, будет мука. Ты видишь, что, кроме пословиц, ничего путного тебе сказать не умею. Прощай, мой друг».

Наделенный от природы замечательным умом, Соболевский наметил себе целью развить этот ум всесторонним образованием; к достижению намеченной цели он поставлен был в счастливую возможность, имея под рукою подаренную ему отцом весьма богатую библиотеку, всевозможные аппараты, коллекции разного рода древностей, а в кармане – тоже кое-что. Курс в бывшем университетском пансионе он кончил блистательно и вслед за тем стал усердно пополнять пробел полученного образования, так сказать, неусыпным изучением словесностей: французской, английской, немецкой, итальянской, всех славянских наречий, а математику, механику, технологию и архитектуру, которые он считал предметами наиболее необходимыми для практического быта, узнал, можно сказать, настолько, чтобы применять их при всяком представлявшемся случае. Таким образом, Соболевский и выступил во всеоружии на арену житейской борьбы.

Сила воли у него была железная, доказательствами чего служат следующие обстоятельства, рассказанные мне моею матерью.

По окончании курса наук у Сергея Александровича появились все признаки начала чахотки, несмотря на большой рост и атлетическое сложение. Выслушав приговор эскулапов, Соболевский, согласно их советам, стал питаться в течение двух лет одним слегка лишь прожаренным бифштексом да стаканом портера в день, причем, вставая с восходом солнца и ложась спать как нельзя раньше, отвесил, как он выражался, нижайший поклон всяким театрам, вечерним собраниям, словом всему, нарушающему правильный образ жизни. В итоге получилось цветущее здоровье и завидная всякому физическая крепость.

Не менее сильную волю проявил Соболевский и потом, когда, по совершенно не зависящим от него обстоятельствам, он лишился части своего достояния. Перенес Сергей Александрович этот тяжелый удар стоически: сказал только, «что с воза упало, то пропало, а вперед сам не зевай».

Задумав пустить все приобретенные познания в ход, он предложил свою честную практическую деятельность промышленной компании, какой именно, не помню. Труды Сергея Александровича послужили, как нельзя лучше, ему в пользу, и скоро счастье улыбнулось: Соболевскому удалось не только возвратить утраченное, но и разбогатеть; в конце концов, он сошелся с собственником бумагопрядильни (что на Выборгской стороне) Мальцевым и, приняв заведование его делами, ездил неоднократно, по поручениям Мальцева, за границу – в Париж, Лондон, Вену, и в результате завоевал такую цифру ежегодного дохода, которой сама Ольга Сергеевна плохо верила.

После постигшего Сергея Александровича материального убытка, о котором я сказал выше, он, кроме бесповоротного решения добиться, во что бы ни стало, прежнего состояния, наложил на себя добровольно чистую эпитимию, распростился и со всяким наружным щегольством, и с удовольствиями, вызывающими, по его мнению, «глупейшие» расходы, главное же – лишил себя любимого своего наслаждения плотно покушать, а был он гастрономом записным, и вычеркнул из своей программы всякую пищу, превышающую необходимую для утоления голода.

– А я, Соболевский, к «тебе» [93] собираюсь обедать завтра, – сказал ему (в январе 1830 года) приехавший в отпуск мой дядя, Лев Сергеевич, который, как известно, далеко не питал к богу Вакху особенного презрения. – Будешь ли дома?

– Разумеется, дома; по моему карману не могу еще ходить в клуб, как прежде, хотя карман, славу Богу, сильно толстеет.

На следующий день Лев Сергеевич является во ожидании вкусить зелие виноградное.

На столе красуются два прибора – миска со щами, горшок с гречневой кашей да графин с квасом.

93

Дядя Лев Сергеевич, не допускавший местоимения «ты», сделал исключение из принятого им правила в пользу одного лишь Соболевского.