Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники
Шрифт:
Сергей Львович тоже сетует на сына, заключая письмо следующими строками:
«Александр нам даже не пишет, как будто мы в какой-нибудь Кохинхине. Сердце надрывается, и молчу. Да будет воля Неба!»
Глава XXXVII
В августе 1835 года Ольга Сергеевна отправилась к родителям из Варшавы, взяв и меня с собою.
«Наконец я у моих, – пишет она моему отцу от 31-го числа из Павловска. – Ласкают меня, лелеют ребенка. Живу не на той даче, которую родители хотели для меня нанять, – она оказалась не совсем удобной, – а в их же доме. У меня две комнатки, и я была бы совершенно спокойна, если бы не плохое здоровье матери: переменилась более чем я себе воображала; говорит, чувствует себя недурно, но ее слабость меня очень беспокоит. На другой день я немедленно поехала к Александру. Описывать его радость не стану. Сейчас же после первых слов спросил, где мой ребенок, и, узнав, что привезла его с собой и оставила у родителей, спросил опять, хорошо ли там за ним будут смотреть до вечера? Брат представил меня своим остальным женам – теперь у него целых три, как тебе известно; эти жены, т. е. обе его свояченицы, очень красивы, но не могут все-таки
192
Это письмо не совсем согласно с заметкою Я. К. Грота в его «Хронологической канве для биографии Пушкина», где сказано: «27 августа Пушкин получил отпуск в Москву до декабря 23-го и едет в калужское имение жены, а потом в Болдино, но возвращается в Петербург уже к 15 октября, по причине болезни матери». Из письма же Ольги Сергеевны видно, что Пушкин посетил ее 30 августа в Павловске, следовательно, и не поехал тогда ни в Болдино, ни в Михайловское.
Далее Ольга Сергеевна пишет:
«Во-вторых, Александр просит тебя известить, какую доверенность полагаешь составить, чтобы ты черновую написал, а он на все согласен. Между тем тебя предупреждает, «что если ты хочешь на пашню, то труд лишний будет, а толку мало: земли на его части слишком недостаточно – то лучше их оставить на оброке», там новый управитель Пеньковский. Александр уже ему писал о нашем деле.
Александр, – продолжает моя мать, – на днях продал фермуар за 850 рублей и вчера принес мне деньги, стало быть не беспокойся о моих денежных обстоятельствах, а родители в этих-то обстоятельствах очень стеснены, почему и не хочу быть им в тягость.
Александр, во время своей беседы, держал Лелю на руках, ласкал его, но при этом, нечего сказать, брат утешать мастер: стал высказывать свое предчувствие, что, судя по печальному выражению лица ребенка и грустному его взгляду, он едва ли будет счастлив и беспрестанно повторял: «Береги, береги его»…»
«Александр уехал на три месяца в Тригорское, – сообщает Ольга Сергеевна от 12 сентября, – это, однако, не мешает тебе прислать на его имя доверенность: брат подпишет, вот и все, что и поручил тебе сообщить. А еще было бы лучше, если бы вместо переписки ты бы сам приехал зимой, между тем как при переписке будут возникать недоразумения с моим братом, у которого никогда не хватает терпения дочитывать письма до конца. О поездке моих родителей нет и речи; я же затрагивать этого вопроса не хочу: впрочем, едва ли на поездку у них оказались бы средства, а вообрази, в прошлом году имение описывали пять раз».
Ольга Сергеевна через неделю отправилась на несколько дней по делам в Петербург, откуда, между прочим, пишет:
«У мам'a разлитие желчи; чувствует себя то лучше, то хуже. Беспокоится обо Льве, который, надев опять мундир, ушел в экспедицию против горцев, что гораздо лучше, нежели быть праздным.
…Добрейшая Дельвиг, ныне Баратынская, в деревне и очень счастлива. Теща и невестка весьма ее полюбили, но муж в постоянных отлучках, будучи вынужден посещать больных, что мне говорил Александр. Очень жаль, что мне не удастся ее видеть. Кстати, о новостях: государь запретил графине С – й въезд в Москву и Петербург (Sa Majeste a donne la clef des champs a la comtesse S – f a condition, qu’elle ne mette pas le pied ni a Moscou ni a Petersbourg), за данный ею без позволения праздник в Славянке; она, во время праздника, распорядилась поставить мачту (un mat de cocagne) и повесить на верхушке сарафан и повойник, назначив их в награду тому, кто их снимет со столба. Вообрази, победу одержала старая 50-летняя, толстая, некрасивая баба. Муж ее, усмотрев в гимнастике своей супруги крайне неприличную выходку, отколотил победительницу, а трофеи бросил в огонь, приговаривая: «Ты осрамила меня и себя на целый век! Вот тебе сарафан, а вот тебе и повойник». Героиня пожаловалась графине; та сейчас же подарила ей другой наряд, приказав не снимать эту награду за ловкость и отвагу. Говорят, господа военные, поехавшие без позволения на праздник, очутились на другой день за это на гауптвахте.
…Бедная Кюхюльбекер, расставшись с своей дочерью Глинкой, совершенно одинока. Сын ее Вильгельм в сухотке и совершенно гаснет (et s’eteint tout a fait); другая же дочь Юлия поступила в компаньонки к графине Полье, которая, наконец, выходит замуж за богатого итальянца, Бутера. Теперь новость за новостью: твой и мой друг, композитор Михаил Глинка, женился на Ивановой, молодой девице, бедной и без образования (jeune personne sans fortune et sans education) – далеко не красивой и которая музыки терпеть не может, что не помешало, однако, Глинке посвятить ей великолепное свое произведение (un morceau de musique de toute beaute), исполнение которого вчера слышала. Играл молодой Даргомыжский. Теперь Даргомыжский гений, но так обижен природой, что кто обладает мало-мальски веселым характером, тот не будет в состоянии видеть, в особенности же слышать его, без желания рассмеяться. Даргомыжский мне и сообщил о знаменитой женитьбе своего друга».
«…Пожалуйста, не присылай мне больше твоих статей для передачи редакторам журналов, – пишет Ольга Сергеевна от 13 октября, – я еще в Павловске, и даже если бы была в Петербурге, то ни за что на свете не хочу водить знакомства с журнальной ракальей (avec toute cette racaille litteraire, ne vous en deplaise). От этой шайки я подальше. Бог только один знает, что от нее терпел бедный Александр, и предсказываю, что эта ракалья подпольными пакостями исподтишка не оставит его в покое in saecula saeculorum (во веки веков (лат.)), говоря по-латыни. А потому эту шайку терпеть не могу, и можешь посылать твои палинодии (vos palinodies) прямо к означенным господам…
…Я в Павловске теперь одна: мои старики поехали в Петербург выбрать
квартиру; мать пробудет пока у Княжниной, а отец – у графа Толстого. Они получили письмо от Леона, которое их ужаснуло. Полагаю, Леон говорит опять о своих долгах; лучше бы молчал, не расстраивая надломленное здоровье мама. Брата Александра здесь нет, а он имеет иногда талант ее успокаивать (il a au moins ce talent quelquefois). Уехал он в Тригорское, где и пробудет, вероятно, весь ноябрь [193] . Отец переслал тебе копию письма брата; по его словам, Александр совершенно согласен предоставить тебе самые широкие полномочия (de vous donner les pleins pouvoirs), за исключением, разумеется, продажи имения, но не решается дать доверенности, не зная, в чем она должна состоять. Александр уверен, что мы в Москву не поедем, и не ошибается: мама по болезни не может тронуться, в особенности зимой, а денег оказалось в этом месяце так мало, что мама заняла у меня 150 рублей, кроме того, я для родителей покупаю на мои деньги дрова, свечи и прочее. Между тем Александр, как тебе, впрочем, уже писала, получил 30 000 рублей от его величества. Стало быть, дела его слава Богу…»193
Предположения Ольги Сергеевны не оправдались: Пушкин возвратился вскоре после этого письма.
«Шестнадцатого числа я приехала из Павловска, – пишет мать от 20 октября. – У Княжниной нашла мама очень ослабевшей, в постели. У нее сидели доктора Спасский и Раух. Спасский тотчас мне объявил, что за жизнь мама не ручается, и прибавил: «Болезнь вашей маменьки длится с 1807 года, потому что именно тогда желчь у нее разлилась в первый раз». Заявление Спасского показалось мне донельзя смешным. Раух немного утешительнее: говорит, болезнь матери хроническая, но пока опасности не представляет, хотя на радикальное исцеление рассчитывать нельзя. Доктора стали ей давать лекарства, которые сама желает, а я и Новосильцева послали Толстого переговорить с изобретателем целебных лепешек Маркеловым; граф Толстой привез их.
Ухудшению здоровья мама содействовало отчаянное письмо Леона, уверяющего, что находится в самом бедственном положении: занял будто бы деньги, чтобы опустить письмо на почту, что почти унизительно, и прочее (que pour remettre sa lettre a la poste, il a eu recours a une demarche presque humiliante, et cetera). Ни во что считает двадцать тысяч, уплаченных за него братом и стариками, а, между тем, Леон живет в Тифлисе как всякий, у кого в распоряжении десять тысяч рублей на расходы, что подтвердил жене Александра и приехавший оттуда Россет. Мама, прочитав письмо сына, подверглась ужасному лихорадочному припадку. Третьего дня переехали на новую квартиру, у Шестилавочной, на углу Графского переулка, в доме Кокушкина. Квартира незавидна, в деревянном доме, и мала, по милости множества слуг, с которыми отец не решается расстаться; из себя выходит, когда всю челядь не видит налицо: «Да где этот, да где тот, да кто его послал?» Мама не могла квартиру даже и осмотреть, а знает только свою комнату, где и я поместилась с ребенком…
…Александр возвратился вчера из Тригорского и привез нам только одни поклоны от Осиповой, которая все больна, и дочери ее Вревской. Александр, верующий в Спасского, как жиды в пришествие Мессии, повторяет все, что тот ни говорит, уверяя, будто бы мать очень плоха. Но это неправда: Александр только один это проповедует, а другие поздравляют ее с улучшением, и в самом деле: последние дни она заметно поправилась с тех пор, как стала принимать лепешки Маркелова, так что сегодня Спасский разинул рот. Приписывает улучшение не лепешкам Маркелова, а единственно крепкому телосложению больной. Можешь себе, между тем, представить положение моего отца! Его преследуют черные мысли, а к тому же денег нет. Сделался хуже женщины, и вместо того, чтобы действовать, плачет, а я право не знаю, что делать. Отдала все, что могла, и без толку, по милости домашних порядков и плутовства лакеев, в сравнении с которыми сахар медович Пронька ходячая добродетель. Получено из деревни тысяча рублей, за квартиру уплачено 400, а остальные куда девались? Ни я, ни маленький Леля, ни мои люди родителям не стоят ни копейки, занимаю только у них комнату. За стол же и моим двум прислугам плачу я из присылаемого жалованья и из денег, вырученных Александром от продажи фермуара; данные мной старикам 150 рублей так и пропали. Отец просит у меня еще 225 рублей, так что у меня, до высылки тобой денег, ничего и не останется (je serai tout a fait a sec). Просить же возвращения уже данных мною финансов у меня недостанет духу – слишком на этот счет совестлива и деликатна…»
«…9 ноября. Жена Александра опять беременна. Александр объявил мне об этом сегодня. Вообрази, на нее, бедняжку, напали – отчего и почему мать у нее не остановилась по приезде из Павловска? А дело просто: мама не думала тогда, что еще больше захворает, рассчитывая и прежде того остаться у Княжниной до переезда на новую квартиру. На месте моей невестки и я бы не пригласила свекровь, подвергая ее неудобствам. Правда, квартира Александра большая, но в ней проживают уже две сестры да трое ребят; брата же тогда и не было, а без его разрешения Наташа не предложила бы мама к ней переселиться. Бескостные языки пошли далее: вознегодовали (on est venu a se recrier), зачем у невестки ложа в театре, зачем на туалеты тратит бешеные деньги, между тем как родители ее мужа бедствуют, словом, нашли очень остроумным ее бранить (en un mot, on a trouve tres piquant de la grander) [194] . Бранят и нас, само собою разумеется: Александр – дескать, чудовище, а я – жестокосердая дочь! (Alexandre est un monstre, et moi – une flle denaturee!) Впрочем, Александр, я и Наташа не лишены и защитников. Знаешь, что еще говорят? – будто бы ты управляешь имением, отец нас будто бы отделил, а брат Александр подарил, сверх того, мне двести душ, полученных им от отца к своей свадьбе. Дай Бог их устами мед пить. Но это никогда не будет: не говорю об Александре – было бы глупо и несправедливо с его стороны: он отец семейства, и жена ему ближе меня.
194
Подтверждением того, что моя мать сообщила отцу, служит письмо дяди Александра к П. А. Осиповой… после возвращения Пушкина в Петербург – в октябре. Дядя высказывает почти те же мысли.